Я, Есенин Сергей… - страница 75
– Вишь, мушки мокреть всю спили с травы. Прошли бы, оброснились. Чай, с снохами-то неладно жила? – пытливо глядит ей в глаза побирушка.
– Нет, родная, никого не обижала.
– Врешь поди.
– Я к мощам иду, – тихо шепчет. – Что мне душу грязнить свою, непутевое говоришь. Не гневи Бога, не введи во искушение, – поют на клиросе.
– То-то, вот вы такие и искушаете, – сердито машет палкой. – Святоши, а деньги кроете.
– О-ох… Устала… – опускается на траву. – Прогневаю Бога ропотом. Прости ты меня, окаянную.
Побирушка, зажав палку, прыгнула, как кошка.
– У-у-у… – защелкала зубами.
Зычный хряст заглушил шелест трав. Кусты задрожали.
– Отдай деньги, проклятущая…
– Фюи, фюи, – гарчет иволга.
Глаза подернулись дымкой. К горлу подползло сдавленное дыханье, под стиснутыми руками как будто скреблась мышь.
Старый Анисим прилежным покаяньем расположил к себе игумена монастырского.
– Как ты, добрый человек, надоумил мир-то покинуть? Ведь старая кровь-то на подъем, ох, как слаба.
– Так, святой отец, – говорил Анисим. – Остался один, что ж, думаю, зря лежать на печи, лучше грехи замаливать. Сын, вишь, у меня утонул. Старуха не стерпела, странствовать ушла. Дома молодайка есть, пусть как хочет живет. Сказывают, будто она несчастная была, и сын-то, может, погинул с неудачи… А мне дела до этого нет, такая она все-таки добрая, слова грубого не сказала, не обидчица была.
Похоронил Степан мать, сходил к Анисиму, получил с него деньги и дома остался жить. Оставила мать припадочного братишку, зорко заставила следить.
– Нет тебе счастья и талана, – сказала она, – ползай, как червь, по земле, если бросишь его.
Побоялся Степан остаться с Анной, а жениться на ней, гадал, – будут люди пенять.
«Что, мол, девок тебе, что ль, не хватает, бабу-то берешь».
Поехал он как-то в Коростово к тетке на праздник да остался заночевать.
На улице девчата под окнами слонялись, парни в ливенку канавушки пиликали.
– Поди, – сказала ему тетка, – тебя девки-то зманывают.
Степан надел поддевку, заломил набекрень шапку, пошел к девкам.
Девки с визгом рассыпались и скрылись.
– Кто? – окрикнули его парни.
– Свой.
– Нет, не свой, – заговорил кто-то. – По ухватке видно – не свой… У нас, брат, так девок не щупают. Больно хлесток…
– Невесту, что ль, выглядываешь? – спросил гармонист.
– Невесту, – тихо ответил Степан.
– Так ты, брат, видно, сам знаешь… у нас положение водится… четверть водки поставь.
– Ладно, – сказал Степан, – поставлю, только не четверть, а три бутылки… Денег не хватает…
– Не хватает, не надо, – кивнул гармонист. – Мы не такие уж глоты. – Завозился на каблуках.
Степан отдал деньги ребятам и пошел к девкам.
Девки сидели на оглоблях пожарной бочки и, опершись на багор, играли песни.
Степан приглядывался, какая покрасивее, и, сильно затягивая папиросу, светил.
В середках одна все закрывалась рукавом, и он смекнул, что он ей нравится.
Зашел сзади и, потягивая к себе на колени, свалил.
Девка смеялась и, обхватив его за грудь, старалась повалить.
Закружив, начал целовать ее в щеки и отвел в сторону.
– Пусти ты, – отпихивалась она. – У, какой безотвязный… пусти!..
– Не пущу, – прижался к ней Степан. – Хоть кричи, не пущу.
Прижал ее к плетню и силился расстегнуть коротайку.
– Ты, тетенька, меньше ста рублей не бери, – говорил он утром о приданом. – Ведь я не бобыль: две лошади, три коровы да овец сколько…
– Да чья она? – спрашивала тетка. – Куда идти-то мне?
– Черноглазая такая. Кудри на лоб выбиваются.
– А, ну теперь знаю. Ишь какую метишь, – она ведь писарева…
– Отдадут – сама говорила.
– То-то…
Она надела новую шубейку, покрыла белую тужильную по покойному мужу косынку и пошла свахой.
– Ты что, Марьяна? – спросила писариха и поманула ее ладонью.
– Посвататься, касатка, пришла, за племянника. Может, знавала Степку-то, без порток все у волости бегал махоньким…
– А, – протянула писариха. – Что ж, разве он не женат еще?
– Нет.
– Мы было хотели ведь погодить, с приданым никак не собрались.
– Да мы и немного берем-то.
– Сколько?
– Да как тебе сказать, не меней сотни.
– Ладно, – кинула в заслон мочалку, – сговорено.
– А он-то, – указала она на спящего на лавке писаря, – как же?..
Писариха подняла ногу и плюнула на каблук.
– В пятках он у меня, я с ним и разговаривать не стану.
Марьяна поклонилась и, подвязавшись, пошла обратно.
Глава третья
Откулева-то выползло на востоке черное пятнышко и, закружившись, начало свертываться в большой моток.
По яру дохнувший ветерок трепыхнул листочки кленов, и вдогон зашептал вихорь.
Шнырявшая в сединах осины синица соскользнула с ветки и, расплескав крылышки, упала в синь.
Карев сидел у плеса и слушал, как шумели вербы.
Волосы его трепались, и в них впутывалась мягкая сыпучая мшанина.
Он чувствовал на щеках своих брызги с плеса, и водяное кружево кидало в него оборванные клочья.
Сердце его кружилось с вихрем, думал, как легко бы и привольно слиться с грозою и унестись далеко-далеко, так далеко, чтобы потерять себя.
Яр зашумел, закачался, и застонала земля.
Протягивая к ветру руки навстречу, побежал, как ворон, к сторожке.
«Не шуми, мати зеленая дубравушка, дай подумать, погадать». Упал на траву. «Что ты не видел там, у околицы, чего ждешь? – шептал ему какой-то тайный голос. – В ожиданьях только погибель. Или силы у тебя не хватает подняться и унестись отсюда, как вихорь?»
«Нет, все не то, – подумал он. – Это на бред похоже. Надо связать себя, заставить или сильней натянуть нить с початка кудели, или уж оборвать».
