Дорога уходит в даль… - страница 42
Это я говорю с чувством виноватости: все-таки я трусиха!
– Как это было, мамочка?
И мама отвечает мне шепотом:
– Не знаю. Я тоже закрыла глаза…
Когда мы выходим из зверинца, позади нас – певучий женский голос:
– Ну, станет лев этакие желтые кости глотать, когда ему только что перед тем мало-мало что не десять фунтов мяса отвалили. И какого мяса! Кострец первый сорт!
Домой мы приезжаем вместе с Шабановыми. Они у нас обедают. И Рита и Зоя отлично едят вместе со всеми, без гримас и капризов.
– Леночка! – восхищается Серафима Павловна. – Ты смотри, как мои девочки у тебя славно кушают! Просто чудо!
– Никакого чуда нет! – кричит папа из другой комнаты. – Просто проголодались дети, и у них появился естественный аппетит… Вы, Серафима Павловна, продержали бы их денек на голодной диете, они бы у вас гвозди ели, без всякой горчицы!
– Бог знает что вы говорите, Яков Ефимович! – смеется и ужасается Серафима Павловна.
Обед проходит весело и оживленно. Только я молчу, словно разучилась говорить. Я молчу и думаю, думаю…
– Пуговка! – снова кричит папа. – Почему я твоего голоса не слышу?
– Не трогайте ее, Яков Ефимович! – И Серафима Павловна ласково гладит меня своей теплой, толстой рукой. – Она все-таки, наверно, испугалась слона… Да, Сашуня?
Ну как мне объяснить, что я уже забыла думать и о слоне и о кофейном старичке из города Бомбея! Все мои мысли, все мои восторги – с укротительницей львов и тигров. Вот это смелость, вот это геройство! Я уж не помню, какой на ней был попугайный наряд, как смешно и жалобно торчали ее тощие, желтые ключицы. Я думаю только о том, что никто из тех, кого я знаю, не полез бы в клетку к диким зверям, где одно лишь неловкое движение укротительницы – и смерть ей! Укротительница Ирма кажется мне ослепительной, прекрасной героиней… Мысли бегут у меня в голове быстрей, чем крупинки соли из солонки, которую я нечаянно опрокинула на колени Серафимы Павловны. В моей душе зреют решения, от которых у меня самой замирает сердце… Я не могу дождаться, когда кончится этот несносный обед!
После обеда взрослые Шабановы уезжают за последними покупками, Рита и Зоя остаются у нас. Мама сидит около папы. Мы, три девочки, забрались с ногами на диван в столовой и сумерничаем.
– Рита… – говорю я неуверенно. – Зоя… Я сейчас скажу вам одну страшную тайну…
– Ой! – И обе девочки с любопытством пододвигаются ко мне. – Честное слово, тайну?
– Да. Но только если вы мне настоящие, самые настоящие друзья! А если нет, не скажу: вы разболтаете.
Зоя и Рита божатся, клянутся («Как я маму люблю!»), крестятся – они настоящие, самые настоящие друзья, они не разболтают.
Меня вдруг осеняет:
– Знаете, что? Мы должны доказать друг другу нашу дружбу! Вот, я читала, Наташа Ростова доказала другой девочке, Соне, свою любовь: она накалила на огне линейку и приложила к руке. Остался знак на всю жизнь! Вот какие они были друзья! Настоящие!
– Ну-у-у… – разочарованно тянет Зоя. – Еще жечься… живьем!
Но Рите этот план нравится. Она только хочет уточнить подробности:
– А чем мы будем жечься? Линейка-то ведь у тебя, наверно, деревянная?
– Деревянная, да.
– Ну, вот видишь… – Зоя рассудительно качает головой. – Одни глупости у тебя в голове… К слону зачем-то полезла… Полоумная!
Но Рита радостно бьет в ладоши:
– Нет, нет! Я придумала!.. Мы положим в ложечку кусок сахару, нагреем его на лампе, а когда сахар закипит, приложим эту жижу к руке. Вот!
План в самом деле такой простой и доступный, что даже Зоя соглашается принять в этом участие. Захватив чайную ложку и кусок сахару, мы бежим в переднюю, где можно растопить сахар, держа ложку над настольной керосиновой лампой.
– Только, чур, ты первая придумала, тебе первой жечься! – говорят они мне.
Очень хорошо! Сейчас я им докажу, что я настоящий друг и мне для друзей ничего не страшно и ничего не жалко!
Мы стоим вокруг лампы, Зоя держит на огне ложку с сахаром.
– Кажется, уже горячо… – говорит она.
– Нет, нет! – азартно возражает Рита. – Сахар должен закипеть! Чтобы от него пар шел!
Наконец сахар закипает, от него идет пар. Я засучиваю левый рукав и храбро прикладываю руку – ниже запястья, тем местом, где мы теперь носим ручные часы, – к кипящей сахарной жиже… В ту же минуту меня пронизывает нестерпимая боль, мне даже чудится, будто запахло горелым мясом! Хочется закричать в голос и отдернуть руку, но я стоически выдерживаю еще несколько секунд. Потом, тихонько застонав, отдергиваю руку.
– Больно тебе? – Зоя чуть не плачет от сочувствия.
– Н-н-нет… Не очень…
Это неправда. Мне так больно, как еще никогда в жизни! Мы разглядываем ранку – слезла кожа, видно что-то красное, рука сразу вспухает.
– Теперь ты, Рита!
Мы снова нагреваем над лампой сахар в ложке. Когда над сахаром показывается легкий пар, Рита прикладывает к горячей жиже руку, но не той стороной, что я, не там, где кожа нежная и чувствительная, а самой загрубелой частью: краем ладони.
– Вовсе не так уж больно! Все ты врешь! – говорит Рита, разглядывая легкое покраснение на месте своего ожога.
– Вот что! – говорит Зоя хмуро. – Больше сахар не разогревайте, потому что я жечься не буду. Не буду, и все!
– Ах, та-ак? – взвизгивает Рита. – Мне – жечься, а ты не хочешь?
– Не хочу!
– Так я маме скажу! – грозится Рита.
– Говори! Мама тебя уложит в постельку и будет тебя две недели лекарствами пичкать: «Ах, бедная Риточка, ручку обожгла!» Ты этого хочешь? – спрашивает Зоя с насмешкой.
Нет, Рита этого, конечно, не хочет.
