Руины стреляют в упор - страница 70
А это было нелегко. Ничего подходящего, ничего такого, что хозяева могли бы оценить, не попадалось ему на глаза.
На квартиру к хозяйке часто заходил еще не старый, худой молчаливый человек. Принесет дров и ждет, пока хозяйка или хлеба ломоть отрежет, или пригласит к столу и угостит крупеником либо затиркой. Поест, молча оботрет губы, как-то стыдливо вымолвит «спасибо» и уйдет.
Рудзянко пробовал заговорить с ним о том о сем, но человек только хмыкал. И трудно было понять, соглашается он с собеседником или придерживается какого-то своего мнения.
Через хозяйку Рудзянко узнал, что человек этот — бывший политрук Владимир Тимофеевич Бабенко. В бою под Минском он попал в плен, но убежал из лагеря и устроился работать столяром на товарной станции, а после перешел работать на большой склад, что находился на улице Льва Толстого, возле железнодорожного переезда.
Разве пойдешь к шефу со сведениями о таком вот Бабенке? Осмеет и прогонит. Таких, как Бабенко, сейчас в городе столько, что хоть бреднем собирай. Может, лучше использовать этого Бабенку как-нибудь иначе?
Рудзянко стал постепенно сближаться с бывшим политруком. То хлеба даст, то сахарином угостит. И все полушепотом ругает немцев. Бабенко стал более доверчиво относиться к нему, порой и соглашался с тем, что утверждал Рудзянко. Однако души своей открывать не торопился.
К хозяйке время от времени приходил и ее племянник Иван из деревни Слобода, что юго-западнее Минска. Хлопец очень доверчивый, искренний, бесхитростный. Однажды Иван вошел к Рудзянке и сообщил:
— Знаете что? В лесочке за нашей деревней большой бой был, когда немцы Минск брали. Наши там долго держались. Побило там наших много. И вот заглянул я как-то туда, а там оружия — тьма... И винтовки лежат, и патроны...
— Ну, и что ты сделал с ними?
— Ничего. А что я сделаю?
— Как что? Вот дурень! Ведь это все может нам очень пригодиться. Сейчас же иди домой, собери все, что найдешь, и закопай. Сначала хоть немного почисти, небось там заржавело все, смажь каким-нибудь жиром и заверни хотя бы в онучи. И патроны спрячь. Когда сделаешь все это, мне скажешь, сколько чего собрал. — Подумав, добавил: — Нет, тебе одному такое дело, я вижу, нельзя поручить. Давай пойдем вместе.
Хлопец и обиделся, и обрадовался. Обидно было, что Рудзянко не совсем доверяет ему. Но вдвоем идти на рискованное дело, да еще впервые, — смелей.
До деревни было не очень далеко. Через несколько часов пришли в лес. Несли с собой тряпье, масло для чистки оружия, онучи.
И действительно, патронов валялось на краю леса тьма-тьмущая — и в ящиках, и просто рассыпанных по земле.
Собрав оружие, они смазали его оружейным маслом, завернули в онучи и положили в ближайший окоп. Сверху забросали землей и навалили большой камень — для приметы. Руки у обоих были черные, грязные, зато настроение бодрое. Как-никак припрятали десять винтовок и тысячи патронов.
Вот теперь Борис Рудзянко будет иначе разговаривать с подпольщиками. С таким приданым можно идти в сваты. Каким бы настороженным ни был этот Клим, но, услыхав про склад с оружием, наверно подобреет.
Вскоре Рудзянке вообще начало везти. В конце апреля 1942 года к нему на квартиру пришли Никита Турков и какой-то незнакомый рыжеватый горбоносый человек.
— Ты просил познакомить тебя с хорошим человеком, — сказал Никита. — Так вот, знакомься: Клим...
Пожимая руку Рудзянке, Клим не спускал с него глаз. Рудзянко заерзал, засуетился, стараясь скрыть свое смущение под маской гостеприимства и приветливости.
— Пожалуйста, садитесь, прошу вас. Я сейчас, на минуту на кухню пойду, приготовлю кое-что...
— Подождите, — остановил его Клим, — поесть успеем. Сначала поговорить нужно.
— За столом и говорить удобней...
— Смотря о каких делах. Нам лучше вот так. Садитесь...
Можно было подумать, что хозяин в этой комнате не Рудзянко, а Клим. Он сел на стул, а другой поставил напротив и показал на него Рудзянке. Тот вынужден был сесть, но отодвинулся немного, не выдерживая пронзительного взгляда Клима.
— Разговаривать тогда хорошо, когда знаешь, с кем говоришь. Расскажите о себе.
Рудзянко начал издалека, почти с детства. Учеба, служба в армии... Он все расписывал, не жалея романтических красок. О первых днях войны говорил с горечью: тяжелые бои, окружение, ранение, плен и госпиталь для военнопленных.
— Добрые люди помогли мне выбраться оттуда. Была у нас медицинская сестра Ольга Щербацевич...
Упомянув это имя, напрягся: как бы не сфальшивить, не выдать себя. И все же голос изменил ему, задрожал. Но Никита и Клим по-своему объяснили его волнение: жалеет, мол, переживает.
— Так вот, она многим раненым принесла гражданскую одежду, достала где-то старые паспорта, которые мы потом подделали... Словом, помогла многим выбраться из госпиталя, в том числе и мне... А позже, видно, не убереглась, я видел ее на виселице в Центральном сквере... Вместе с сыном...
Он растроганно сморщился, скривил рот, и было в его лице в тот момент нечто такое, от чего Клим, не выдержав, отвернулся.
— Ну, а я вот приспособился кое-как и живу. Откровенно говоря, сахарином торгую... Деньги есть, продукты есть, жить потихоньку можно было бы, но совесть не позволяет так жить. Где-то там братья наши воюют, кровь проливают, а я тут пристроился в затишке и жду, пока мне кто-то вернет советскую власть... Как подумаю, сердце болеть начинает... А что я могу? Куда ни сунься — везде только враги. Никак не попаду на своих людей, а я мог бы многое сделать...
— А именно?
