«То было давно… там… в России…» - страница 76
Ах, как скучно на свете, на прекрасной земле нашей, от этого человечка за забором!
Карла Маркса
Москва, июль, жара. Огромная мастерская. Пол покрыт театральными декорациями. Топится печь — разводятся колориты и клей. В окна видны железные раскаленные крыши домов по Тверской-Ямской, вывески овощной и шорной лавок. Едут ломовые вереницей, везут кули муки, овса; на кулях сидят здоровенные ломовики, покрытые мучной пылью, и слышно — «ы, ы, ы» — понукание лошадей, огромных, в тяжелой блестящей сбруе с кистями. Лошади лениво движутся в знойном дне. В воздухе пахнет квасом и рогожей. Вдали — маковки церквей, горящие золотом.
На извозчике едет полная женщина в зеленой шляпе, в руках коробка — бисквитный пирог — и клетка с чижиком. «На дачу, — думаю я. — Вот бы выкупаться! Поехать в Косино или Кунцево! А пить как хочется!»
— Василий Харитоныч, — говорю я рабочему-маляру, Белову, расторопному парню с круглым лицом, типичному рабочему из солдат, — сбегай, достань лимонаду или ланинской.
— Чего лучше, — говорит Василий, — в жару этакую, как черное пиво! У нас пиво хорошее.
Василий приносит пиво, пьет со мной и рассказывает:
— Вот здесь вчера, на дворе нашем, что было: студенты женщину зарезали… Вот она кричала, когда ее в «скорую помощь» сажали. Ну, доктору засвистела в зубы. Ну, насилу удержали. Здоровая! Городовых прямо раскидала…
«Что за ерунда», — подумал я.
— Красивая? — спрашиваю.
— Нет, чего! Толстая. Лет за пятьдесят. Жена сапожника. В подвале живут. Бе-едные. Двое детей.
— Что же ты ерунду порешь… Рассуди: за что студентам жену сапожника резать?
— Вы никогда не верите… Студенты народ озорной, чего тут… Созорничали. И вот она кричала. Ужасти!
— Чушь. Не может быть…
— Не верите! Так в газетах прочтите.
И он подал мне «Московский листок».
Действительно, в отделе происшествий там было напечатано, что в доме Соловейчика — Тверской части, Садового участка — в припадке острого алкоголизма мещанка Юдина нанесла себе несколько ножевых ран и в карете «скорой помощи» скончалась. А затем… была и другая заметка: такие-то студенты Московского университета за непосещение лекций и невзнос платы увольняются…
* * *
В Архангельске я был с художником Головиным, с нами был и Василий Белов. Как-то я попросил Белова сходить посмотреть на уличную афишу, что идет вечером в театре.
Василий, возвратясь, повесил картуз на гвоздь и бойко, по-солдатски, доложил:
— По всему городу капеллой.
— Что такое, Василий?
— Ну, вот опять не верите. Чего ж, верно: «капеллой по городу», боле ничего.
Василий любил читать и сокращать написанное: все прочитанное поэтому превращалось у него в абракадабру, а события извращались и преувеличивались до чудовищности.
На сей афише было указано, что «проездом через город Архангельск капеллой Славянского будет дан концерт».
— Ну что — верно же? Сами читали! — сказал Василий.
— Верно, Василий. Капеллой… Голые по всему городу поедут. На санях!
— Вот, — возмутился Василий, — голые! Это что ж такое? На санях, летом! Да это нешто город! Чего тут и делать-то.
И он, сморщив глаза, махнул рукой и вышел…
— Ежели наш Государь захочет, все державы победит, — сказал Василий в тот же день за работой.
— А тебе бы хотелось, чтобы всех победил? — спросил его зашедший ко мне В. А. Серов.
— Еще бы! Чего глядеть…
— А зачем?
— Как — зачем, а чего они по-нашему не говорят? Да и в церковь не ходят.
— Они в свою ходят.
— Ну вот, «ходят»! Турки-то. Что вы, нешто это церковь? Там и святой водой не кропят, детев не хрестят. Чего тут! Узнали б тогда, что и как…
— Василий Харитоныч, — вмешался я в разговор. — А вот японцев-то не победили наши. А ты говорил — наша возьмет.
— Всех бы в море японцев… Да что тут. Измена да горы.
— Горы, — повторил он. — Верхушек не видать. Страсть какая. А там тучи. Они оттуда наших-то и жарят ночью. А наши-то в Порт-Артуре, сердешные. Выйти и некуда. Ежели бы не тучи, прощай! Всех бы взяли. Да нешто это война? Воевать выходи на ровное место, в чисто поле. А то горы!
* * *
Как-то, уже во время революции, я пошел в мастерскую взять свои эскизы.
У ворот дома Соловейчика, где была мастерская, я увидел Василия Белова.
Он стоял один и глядел рассеянно; под глазом у него был большой синяк. По улице шли люди, несли знамена с надписями: «Дворцы народу», «Свобода, свобода»…
— Василий Харитоныч, — спрашиваю. — Что это? Ушибся? Глаз-то у тебя затек.
— Ну и свобода, — ответил Василий. — Это что же такое? Вчера я на метенге был у Страстного… Народу… Говорил, как новое начальство дома делить начнет. Кому — ежели я солдат — одно, а ежели мастер — другое. Мне, чисто Шаляпину, хлопали. Да один какой-то стрюцкой мне в морду — хлясть. Ну, за меня народ. «Как драться? Полное право!» А стрюцкой на меня показывает: «Ишь, у него бриллиант на пальце». А у меня кольцо с бирюзой, когда в Самарканде с вами был, вы подарили. «Давай кольцо, — кричат, — бриллиант носит, сволочь!» Сняли кольцо. Чуть палец не оторвали. Насилу сбежал.
В это время мимо нас по Садовой повалила толпа: «Свобода, соединяйтесь».
Шли дворники с метлами и пели: «Черные дни миновали».
Василий смотрел сердито. Вдруг перед ним остановились двое и стали его разглядывать.
— Это городовой переодетый, — сказал один из остановившихся, показывая на Василия. — Ишь, морда бита.
— Городовой это, тащи его. Ишь, переоделся!
