«То было давно… там… в России…» - страница 81
— Я не знаю, а вот сегодня приедут два философа, профессора. Прошу тебя — поднеси эту тему про луну.
— Философы, это ерунда. Моя бывшая жена, Зинуша Кант, ее мать в Москве жила, родственница дальняя, племянница, что ли, жене философа. Черт ли в том! Я им про луну завтра же закачу, они узнают меня тогда.
— Послушай, Вася, ты не очень только, а то как-то так, надо обдумать. «Закачу…» Они все же ученые.
— Не бойтесь, я им заверну метафизику такую. А теперь спать пойду, устал. Не идет рыба…
«Что ж это такое? — подумал я. — „Закачу“, „заверну“, — что будет?»
Приехали. Ужин, чайный стол. Сидят профессора. Приятно видеть профессоров у себя в гостях. Мои приятели, Вася-рыболов и фельдшер, как в рот воды набрали. Посматривают на гостей.
— Дивная уха, феноменальная, — сказал один из них.
— Это из вашей реки? — спросил другой.
— Вот это Василий Сергеич, рыболов.
— Это же солянка из осетрины. Моих два ерша каких-то. В нашей речке осетрины нет. Теперь полнолуние. Рыба не берет. Ни чёрта не поймаешь. А вы знаете, что такое луна? — И Вася, прищурив глаз, смотрел на профессоров. — Луна, это метаморфоза, да-с. Все переворачивает. Какой-нибудь шулер, мошенник, а с ним женщина замечательная. В чем же дело? Оказывается — полнолуние. Выйдет эдакая круглая дура ночью и светит. Вот он и она. Готово! Влюблены. Кто, что — неизвестно. Влюблены, и только. Со стороны видно, да не знаешь, что жулик ее любимец-то, деньги возьмет — не отдаст, бродяга. А скажите ей — не поверит. Озлится, защищать его станет. А кто виноват? — Эта вот луна. Она виновата. Вот и суди тут людей. Кант говорил: за женой гляди да гляди в полнолуние, а то — прощай, Любаша, будь счастлива с другим. Вот что.
— Позвольте, где же это говорил Кант «прощай, Любаша»? И вообще, про луну, позвольте, я знаю все, что писал Кант, — возражал профессор, и черные глаза его загорелись огнем негодования.
— Позвольте вам сказать, — отвечал, горячась, архитектор Вася. — Что вы мне про Канта говорите? Моя свекровь была его племянницей или вроде. Так он ей сам говорил, да-с. А вы спорите. С кем вы говорите, с архитектором говорите. Я по первому абцугу определяю почву. Какой грунт: ползун или глина. А вот вы объясните мне, пожалуйста, вот что — копаем для фундамента землю, а наутро пруд оказался. Подпочвенная вода — ключи. Пруд, смотрю, и караси в нем плавают; прямо фунтовые. Вот скажите, господа философы, что это такое? Откуда караси взялись?
— Вероятно, пустил кто-нибудь их туда, — ответили ему.
— Да-с, у вас все от лица. Нет-с, извините. Это вы по-куриному судите, а вот есть вещи и без яиц ваших такие, что философия не поможет. Да-с.
«Ой, — думаю я, — что-то Вася заврался. Что ж это?» Тороплюсь налить вина.
— Вот луна, — продолжал он. — Думают, просто так месяц этакий светит ясный. Нет-с. Она такие штуки разделывает через женский пол с нами, что податься некуда.
— Банки ставит, это верно, — сказал фельдшер.
— А вы правы отчасти, в луне есть влияние на сферу мистических подсознаний, — согласился один профессор.
— Ты помнишь, — обратился черный профессор к светлому. — Лиза же при полнолунии мои рукописи выбрасывала из окна в Берлине с шеколадом.
— Как с шеколадом? — спросил Вася. — Зачем?
— Так, накладет на рукопись шеколад и выбрасывает.
— Нет, это у нее был высокий религиозный экстаз, — говорил профессор.
— Это Лиза ваша, а у меня Зина была. У ней во время полнолуния я два раза иностранного офицера из-под кровати за ноги вытаскивал.
— Что вы скажете про это? — встав в позу, спросил Вася. — А потом стихи нашел.
Маленькая крошка, голубой глазок…
Потом «Зинок», а дальше все хуже и хуже.
— Ну да, ну это другое, — сказал профессор. Это пошло. Там была другая сфера, повышенный духовный запрос. Это редкий случай и мало исследованный, высшего порядка; это тема для многих лекций.
— Ну да, а я думал, это просто, вроде любовных штук. Я вот знаю толстого монаха, так он…
— Постой, Вася, довольно, — говорю я. — Это другая среда. А это Лизок — глазок, любовник под кроватью. Это верно, что пошловато.
— Но не говорите, — горячился Вася. — Да что тут. Рога бабы ставят всем. Какая там среда. Везде от этой ночной голубушки горя немало бывает. Я сколько терпел. Она наведет это свои лучи, ну, и прощай, Зинуша, будь счастлива с другим. Не кто-нибудь, а Кант сказал.
— Послушайте, — сердясь, сказал профессор. — Оставьте Канта, он не говорил таких глупостей.
— Смотрите, вон она. Пожалуйте, — и он показал на окно.
В большое окно мастерской моей было видно — в сумраке ночи над темным бором торжественно и таинственно вышла полная луна.
— Как поэтично, — сказал один профессор.
— Вот где это у меня поэтично, — показал на свою шею Вася.
— Какая красота, какой льет мирный свет, — сказал другой.
— Сводня! — крикнул архитектор Вася.
— Что ты, разве можно? Это спутница наша. Что ты взбесился!
— Вот это где у меня спутница ваша сидит.
— Это верно, она банки ставит, — сказал фельдшер.
— Какие банки, банки что? Рога ставит.
— Это верно, — сказал фельдшер. — Вот у нас доктор был в городе. Вот он в актрису влюбился, ужас как. А она на даче его при луне на качелях со студентом качалась.
— Ну и что же?
— Студента он отвадил, ну, и рад был.
Так она одна, ночью проснется, качаться идет на качели, а доктор и слышит ночью, как на крыше кот что-то мяучит очень и ходит кто-то; а она проснулась и качаться идет в сад. Он, доктор-то, и увидал, на крыше кто же? — Студент!
