В буче - страница 107
Каждую ночь ждала Лида, что стукнут в ее дверь, а со двора будет слышно урчание
работающего мотора. Дрожащим голосом она скажет людям в синих фуражках: «Ради
бога не разбудите детей!»
Давно ли радовалась она, что вся окружающая жизнь стала спокойней, что не будет
больше жестоких мер, потому что в партии и в стране восторжествовало великое
единство? А теперь она зажимает рот ладонью, закутывается с головой и думает с ужасом
одно: как страшно стало в стране и в партии! И как по‐прежнему спокоен голос Сталина, как добро улыбается он в усы на всех газетных портретах!
Совсем недавно, на первомайской демонстрации, Лида видела с трибуны могучую и
веселую массу людей. Они разрумянились от возбуждения и от сырого, прохладного
воздуха солнечной сибирской весны. Они несли на своих плечах свои грандиозные
победы. Над ними плыли макеты комбайнов, самолетов, станков ‐ вклад Новосибирска в
мощь социалистической Родины. Они поднимали детей к центру трибуны, где стоял Эйхе, и кричали: «Слава великому Сталину!»
У Лиды от счастья щипало глаза. Она сама была из этой могучей толпы, ей, как и
всем, хотелось позримей воплотить это единство, сконцентрировать его в одной точке, на
одной вершине, и была душевная необходимость в том, чтобы свои личные успехи, свой
вклад в общее дело отрешить от себя, послать, как луч, в общий фокус. И она тоже
кричала вместе со всеми: «Слава!»
Это был осознанный восторг, и он становился как бы еще эмоциональней оттого, что
где‐то в подсознании билась тревожная грустинка. Над головами народа плыли портреты
руководителей партии и правительства, но глаз не замечал среди них многих привычных
лиц: Постышева, Рудзутака, Гамарника, Бубнова… Зато больше, чем даже в прошлый
Первомай, было портретов Сталина. Словно поэтому и исчезали другие лица, чтобы
очистить место одному, повторенному сотни раз, лицу.
И рядом с Эйхе не было ни толстого Грядинского, ни маленького Усургашева. А
Москалев тогда еще стоял на трибуне.
Это чувство тревожной грусти окончательно вырвалось из подсознания, пожалуй, после того, как она узнала о совместном со Ждановым письме Сталина, в котором
разрешалось применение пыток к врагам народа. Она поняла: Сталин не отрекся от
жестоких мер, наоборот, он усугубил их в ту пору, когда партия провозгласила социализм
и морально‐политическое единство народа…
И теперь настало время непримиримых Бобровых и туполобых Ворюгиных.
Это Ворюгин сказал на днях:
‐ Твое счастье, Москалева, что вовремя разошлась с мужем.
Да, она была счастлива хоть в этом. Ночи одна за другой ‐ обходили ее квартиру, и
ей уже верилось, что лежит на ней некое табу ‐ давний разрыв с нынешним врагом
народа. Какая ужасная противоестественность быть счастливой своим несчастьем! Кто
ответит за эту исковерканность моральных норм, за такое счастье, которое похоже на
поругание?
И невозможно выбарахтаться из кошмара, продраться сквозь него ‐ в прошлое, в
ленинское время, когда на съездах партии Луначарский на слух переводил делегатам
речь шведа Гринлюнда, когда поднималась на трибуну Коллонтай и переводила француза
Лорио.
Ленинские гуманисты, цвет партийной интеллигенции, они умели внести
благородство в самую ожесточенную борьбу. Где они теперь? ‐ Смерть в далекой
Ментоне да почетная ссылка в Скандинавии. Где теперь первые ленинские наркомы ‐
Антонов‐Овсеенко, Крыленко, Глебов‐Авилов? Нет и нет! Они не могли стать врагами
народа.
Лида не верила так же, что Иван Москалев ‐ враг, После его ареста ослабла
ненависть к нему, будто стала теперь излишней. Москалев был влюблен в крутую руку
Сталина. И эта рука воздала ему.
Мы поднялись на земле для того, чтобы стать неизмеримо выше всей извечной
мерзости, чтобы полностью очиститься от нее, чтобы в своем облике явить человечеству
совсем новое, чистое и светлое, лицо. Москалев надругался над Лидиным символом
веры: над прозрачною ясностью отношений. Он сделал это в семье. А Сталин замутил
прозрачную ясность отношений в целой стране…
Схлынул и тридцать седьмой год, утянув с собой Одним из последних Семена
Шмидта ‐его любили новосибирцы, много лет руководил он коммунистами города, до
революции он был грузчиком на пристани, заводилой всех забастовок.
‐ Я дам тебе рекомендацию‚ ‐ сказала Лида, сухими глазами глядя на сына.
‐ Так... ты ж ‐ мать.
‐ Я коммунистка. Я воспитала тебя для партии. И теперь ‐ пора. В трудное время
всегда раньше приходит пора.
‐ Не мешайте,‐ сердито сказала Элька ‐ А то ошибок наделаю.
‐ Да подожди ты!‐ прикрикнул Вася.
‐ Отдохни пока, ‐ попросила мама, ласковым тоном сглаживая Васин окрик.‐ Мы
немного поговорим.
Она высоко привалилась к подушке, прижатой стоймя к спинке кровати, только руки
с книгой были освещены из‐под абажура.
Вася смотрел на маму, на ее круглое лицо с мягкими чертами, в которые так редко
вглядывался. В ее прямых волосах не было совсем седины, и затемненные глаза сияли
очень молодо, в лоб у нее был чистый, без морщинок. Но все равно, лицо уже было
немолодое ‐ просто какие‐то тени смутно легли у глаз, просто губы поблекли, просто
щеки потеряли упругость.
Вася смотрел на маму, а сам вспоминал ее, какой она была в Воронеже, и сквозь
теперешние черты легко проступали прежние, словно сдунулся непрочный налет
времени, обнажив нестареющую свежесть. Мама тогда была такая высокая, что Васе
приходилось задирать свою ручонку, чтобы вложить ее в большую мамину ладонь. Юбка
