В буче - страница 30

скончания века, а что‐то уходит безвозвратно, и тяжелеешь душой.

И вспомнил Иван одну маленькую женщину в Новосибирске с такой безукоризненной

фигуркой, что тонкие ножки казались в меру полными, а маленькая грудь была высокой и

округлой. Над отчаянными глазами, над точеным носиком кудрявились светлые волосы, отливающие рыжиной.

Встречая Ивана в крайкоме, она командовала:

‐ Москалев, идемте обедать!

Звали ее Валентиной Афанасьевной, но Иван не мог называть ее по отчеству, слишком

тяжеловесно было для нее такое величание.

После поздних заседаний она, не спрашивая, а утверждая, говорила:

‹Москалев, вы проводите меня. Иван с ласковой иронией относился к ней, словно к

девчонке, играющей во взрослую. С ней легко было Ивану, не обремененному ни

страстью, ни обязательствами, ни усложненными отношениями.

У Вали была подруга Роза Порфирьевна, красивая женщина с темным пушком над

губами. Она работала в Крайздраве и обедать ходила тоже в крайкомовскую столовую.

Рядом с Валей она казалась громоздкой. Когда вечерами случалось бывать втроем, то

сначала провожали Розу Порфирьевну. Но однажды она, натянуто засмеявшись‚ потянула

Ивана за рукав в сторону Валиного дома.

‐ Переменим порядок следования?‐ высокомерно спросила Валя, ‐ Москалев, будьте

великодушны, разделите свою Щедрость.

Ивану было смешно, что две чужие женщины ревнуют его друг к другу, совсем забыв

о третьей, главной ‐ о жене. Он стоял и вежливо улыбался, чувствуя, что у него довольно

глупый вид.

‐Сегодня у вас особенно красивая улыбка,‐ сказала Валя и одна пошла вперед.

В тот вечер Иван шел вдвоем с Розой Порфирьевной; с этой женщиной не было

просто и легко, и нужны были душевные усилия, чтобы оградиться от наваждения...

...Иван с силой закрыл окно и сдвинул гардины, совсем отгораживаясь от всего. Он

морщился, раздеваясь, и размышлял о том, что все это кончится с приездом Лиды, и тут

же думал другое: а кончаться‐то нечему, искус он выдержал, но жизнь усложнилась, и

Роза словно подстерегает его в Новосибирске. И не от него зависит, чтобы это исчезло.

Прошло то молодое время, когда он сам яростно тянулся, когда под Сириусом обнимал

без спросу московскую учительницу, ожидая пощечины. Теперь к нему тянутся, его

уговаривают без слов, его безмолвно просят об объятиях...

Ночное одиночество рассеялось утром, когда, побритый и начищенный, Иван снова

проходил в череде делегатов под сводами Спасских ворот.

По‐хозяйски он опустился в свое кресло, к которому привык за три дня, рядом с

Трусовецким, позади Эйхе. Шумный Андреевский зал был куда более обжитым, чем серо‐

голубой номер в гостинице «Балчуг».

Эйхе повернулся, свесив через спинку кресла острый локоть, и, поочередно оглядев

товарищей тяжеловатым взглядом, сказал:

‐ Я получил шифровку. В Назарове восстали кулаки.

‐ Так надо всем выезжать немедленно! ‐ вырвалось у Ивана, а нервы уже

отреагировали вспышкой, будто замкнулись контакты в электрической цепи. Всю жизнь, с

той меловской ночи, вспыхивает злоба при известиях о кулацких бунтах, на ладони

ощущается отпечаток рубчатой рукоятки нагана.

Глаза у Эйхе стали ироническими, маленькая бородка дернулась в усмешке:

... Нет, краевой актив не будем в ружье ставить. Я ответил: пусть мобилизуют рабочих

и студентов, посланных на посевную, да местное ГПУ. В общем, понимаете ‐ кулацкий

салют в честь пятилетки! Они тоже газеты читают.

Зазвонил колокольчик председательствующего. Эйхе убрал локоть, повернулся

спиной. Все встало на свое место, и ничтожной представилась вспышка в глухом селе

Ачинской лесостепи. Да и вообще новость не была изрядной. По всей стране ходят

кулацкие вспышки. Бессильный и обреченный, бьется головой о стену последний

эксплуататорский класс.

Калинин, приготовившись к докладу, сидел сегодня не на председательском месте, а

сбоку от стола. Когда назвали его фамилию и зал надолго зааплодировал, он поднялся и, сутуловатый‚ уткнув в грудь седую бородку, спорым, деловым шагом пошел к трибуне.

Пережидая гул, он поудобней устраивался: мягкими жестами разложил бумаги, поправил галстук в прорези теплого вязаного жилета. Иногда он наклонял голову „ по‐

стариковски, поверх очков, поглядывал на людей.

Сталин сидел на своем обычном месте, вдали от председательствующего, и тоже

аплодировал Калинину, поставив локти на стол.

Вот они два самых популярных в партии человека! Ивану казалось в тот миг, что они

словно разделили между собой всеобъемлющие ленинские черты. У Калинина есть

бережная к людям мудрость, человеческая теплота и мягкая непреклонность, его

по‐родственному любят в народе и в партии. У Сталина ‐ железная воля, категоричная

непримиримость в борьбе. Его уважают и побаиваются.

Поглядывая на него, Иван вспомнил, что тринадцатый съезд партии не счел

возможным учесть совет Ильича и выбрал Генерального секретаря с чертами

несокрушимой непримиримости. Иван был согласен с этим: в суровую эпоху нужна крутая

рука.

Михаил Иванович говорил негромко и уверенно. Иногда он топтался на трибуне, и

тогда чувствовалось, что ему хочется пройтись, как по комнате. Иногда он нацеливался

пальцем в зал и, подчеркивая какое‐нибудь слово, напирал на «о».

Где‐то бунтовали кулаки. У Ивана зудела ладонь, помня отпечаток нагана, а Михаил

Иванович вел разговор, счищая с души шелуху озлобленности‚ ведя мысли логическим

путем марксистского анализа обстоятельств,