В буче - страница 33
ударов в ответ выработали такое восприятие, что и тверцовы, и троцкисты, и кулаки
представлялись единой враждебной силой, ненависть к которой не убывает с годами.
Конечно, это было субъективное восприятие, но теперь‐то действительно оппозиция
стакнулась с кулачеством. Да ведь это только эсеры делали, которые себя хоть
коммунистами не называли.
Даже Тверцов потускнел перед таким предательством. Выгнали его из партии, вышибли из‐под него социальную базу ‐ и присмирел старик, затерялся. Лида писала, что
работает статистиком в Облстатуправлении, вот и правильно, пусть на пользу социализму
крутит арифмометр и не шляется в трибунах...
Медленно поднимаясь по ковровой дорожке, устилающей лестницу «Балчуга», Иван
мучительно хотел, чтобы дверь на его стук распахнула мать, глухая мать, которая не
услышит стука. И за ее спиной он увидел бы Лиду, а на диване ‐ Васю и Эльку. Он бы сгреб
их в объятия и всплакнул бы с матерью. Он прижал бы голову к Лидиной груди и сознался
бы ей, что совсем растерян от всей этой запутанности жизни. Лида любит такие его
порывы, бережно прижимает к себе и становится молодой и влюбленной...
Дежурная по этажу, зевая, протянула Ивану ключ от номера…
Лида боялась, чтобы дети не заразились, не заболели в дороге, поэтому потратилась
на купе в мягком вагоне. Все время она оберегала их от сквозняков, не открывала окно, но сейчас, когда за Каширой поезд прогрохотал через Оку, она ничего больше не могла
поделать с собой.
Она отсадила детей спиной к движению поезда, между снятыми уже чемоданами, и
умоляющими жестами попросила Елену Ивановну сесть подальше от окна; за жесткие
ремешки спустила тугую, глухо стукнувшую раму и отрешилась от всего, как только ударил
в лицо лесной влажный воздух Подмосковья.
Под скорый стукот колес, который, ворвавшись снаружи, стал звонче, все так же
плыли большие березы, такие же, как за Окой, окутанные нежно‐зеленой дымкой только
что распустившихся листьев, такие же оборчатые елочки с густым, устоявшимся цветом
хвои, те же плотные осиновые лески, от которых темнело в купе. Но теперь невозможно
было на них наглядеться.
Глаза ловили мелькающие названия маленьких станций, за которыми распластались
на косогорах деревни с черными избами. Михнево, Домодедово, Расторгуево, Бирюлево ‐
в этих давних, кряжистых названиях не было поэтичности, с какой назывались украинские
местечки, но они были такие родные, такие московские, корнями вросшие в эту землю. В
стороне схоронились за увалами Горки, из которых Ильич по этой самой железной дороге
прошел свой последний путь в Москву...
Когда мосты загрохотали не только над речками, но и над асфальтовыми дорогами и
мостовыми, над рельсами поперечных путей, когда впереди в сизой дымке начали
угадываться прямые линии строений и вдруг солнечной точкой высоко блеснула первая
золотая луковка еще невидимой церкви, Лида заплакала, улыбаясь подрагивающими
губами. Слезы текли, раскатываясь по щекам от ветра, и было сладостно и легко. И стало
бы совсем хорошо, если б разрыдаться в голос.
Иван в это время прохаживался по перрону Павелецкого вокзала и занимался тем, чем занимаются все встречающие: мучил себя ежеминутным подглядыванием на часы.
Нервно позевывая, он разглядывал стены и окна тихого вокзального здания и
размышлял о том, что Павелецкий ‐ чуть ли не самый маленький вокзал в Москве, но
самый священный. Отсюда Москва провожала Ильича последний раз по всем своим
улицам, от Кожевников до Охотного ряда.
Где теперь тот поезд, который пять лет назад, в полнейшей тишине, стараясь не
пыхать паром, подходил к этому узкому перрону?
Вся партия истосковалась по Ильичу. Был бы он на конференции, сидел бы на
председательском месте ‐ куда меньше было бы ненужных, опасных сейчас
противоречий и споров! Он разрешил бы их мудрым словом, которому верил весь народ.
С каким насмешливым сожалением вспомнил Иван себя ‐ молодого, огорошенного
поражением мальчишку. Тогда, после Медового, он вздумал не согласиться с Лениным, ему казалось, что можно только наганом разрешить все противоречия. Да и один ли он
этакий петух был в партии! А Ильич указал такой путь, что основная масса крестьянства
разом повернула к советской власти, и теперь уже ничто не отвратит крестьян от нее. Да
на что ни взгляни ‐ всюду Ленин заложил такой фундамент, что отныне не найдется
вовеки ни империалистов, нм оппозиционеров, у которых достало бы сил поколебать этот
фундамент.
Ильича, Ильича бы увидеть на конференции! Вот вошел бы он в зал, присел бы с
листочком и карандашом на ступеньки трибуны, как сидел на ЛП Конгрессе Коминтерна, и от неистового облегчения задохнулись бы на миг сердца делегатов.
Последние годы в партии стали говорить: «Вожди». Не слишком ли много появилось
вождей, которые примеривают на себя Ленинское наследство? Оно им не по плечу, они
путаются в нем и спотыкаются во все стороны.
Правильно говорил Сталин на пятнадцатом съезде, что у нас на крутых поворотах
уже немало вождей выпало из тележки. Когда ‐ то выпал Плеханов, потом ‐ Алексинский
и Богданов, после революции с треском вывалился Троцкий, вслед за ним ‐ Зиновьев и
Каменев. Каждый из них лихорадил партию, пытался ее расколоть, истощал ее силы во
фракционности. И вот ‐ опять. Теперь вылетают вон из тележки Бухарин, Рыков и Томский.
Вчера, после доклада секретаря ЦК Молотова об объединенном пленуме ЦК и ЦКК.
