В буче - страница 90

стахановцев Томска ‐ в том же зале Дома Красной Армии, где проходил траурный митинг

после убийства Кирова. Тогда Иван вышел на трибуну совсем больной, встревоженный, разбитый тяжелым известием, и никто не знает, чего стоила ему та прощальная речь. А

сейчас он здоров и бодр.

До начала заседания, ходя по фойе среди рабочего люда, Иван испытывал такое же

чувство, как и в деревне, когда ездил по колхозам с Цехминистрюком: будто добрался до

самой сути. Где‐то разъезжала комиссия, из которой никто почему‐то не пришел на слет, где‐то сквозила тревога, существовали на земле недоуменные вопросы, а Иван будто

стоял на самом фундаменте, где все прочно, надежно и уверенно.

После того, как Стаханов установил мировой рекорд по добыче угля, словно

прорвался трудовой энтузиазм по всей стране. Кузнец Горьковского автозавода Бусыгин, паровозный машинист Кривонос, перетяжчик Ленинградского «Скорохода» Сметанин, ивановские ткачихи Виноградовы, ‐ каждый месяц вскипала слава новых и новых рабочих

имен. И вслед рвались тысячи к трудовому подвигу.

Пусть в Томске нет гигантов индустрии, автозаводов и шахт, но он тоже надежная

ячея в фундаменте социалистического строительства. Вот Москалев пожинает руку

столяру из Моряковского затона Ивану Старостину и спрашивает:

‐ Ну, как, тезка, теперь на мотор не жалуешься?

‐ Но, что вы! Крутится, как черт.

Прежний моторишко не тянул и трех станков, Москалев помог затону раздобыть в

Новосибирске более мощный, и тогда Старостин усовершенствовал свой долбежный

станок и дал, за смену 1740 процентов нормы, заработал за день 98 рублей, вместо

обычных шести. Сейчас к нему подтягивается весь цех.

Лицо у Старостина мягкое, в мелких морщинах‚ хотя он, не стар. Иван давно заметил, что у столяров лица мягкие, добрые, а, например, у металлистов ‐ суровые, решительные.

Может быть, конечно, это субъективное восприятие, но Ивану казалось именно так.

‐ От крепких папирос и цигарок в фойе стоял чад, как стоит он в кузнечном цехе, когда работают горны. И очень привычно было увидеть в этом рабочем чаду кузнеца

Беликова

‐ Иван так и познакомился с ним, на заводе, пробравшись сквозь горячий туман, пахнущий окалиной. Беликов недавно перешел на два горна и увеличил

производительность в четыре раза.

И с ним перебросился Москалев шутливыми фразами, ему приятно было

подчеркивать свое личное знакомство со стахановцами. Каждый партийный

руководитель гордится, хотя бы про себя, знакомством с рабочим человеком. Честное

слово, эта гордость идет от сознания, что рабочие ‐ главные люди государства. А кто ж это

не станет гордиться личным знакомством с : главными людьми?

Несколько странно было увидеть в таком производственном чаду профессора

Кодамова, одного из медицинских светил Томска. Он пробирался через толпу к

Москалеву, рассеивая ладонью дым перед лицом. На слет стахановцев была приглашена

и лучшая интеллигенция.

Когда Иван вышел на трибуну, ему вспомнился Киров, о котором именно здесь

говорил он последнее слово несколько месяцев назад. Но вспомнился не траурный

митинг, а радостный, сияющий Киров на трибуне XVII съезда. И Москалев воскликнул, глядя в переполненный зал:

‐ Мы полны счастьем и гордостью, что живем и боремся в эпоху Сталина, завоевываем радостную, веселую жизнь. И хочется жить, жить без конца! Я бы хотел

спросить профессора Александра Семеновича Кодамова: нельзя ли как‐нибудь продлить

нашу жизнь?

‐ Добьемся! ‐ густым голосом весело сказал профессор, и все захлопали в ладони.

‐ В самом деле, надо это как‐то потребовать от медицинского мира. Вот здесь

собрались наши герои, перевыполнившие планы, свергнувшие старые нормы. А вы какие

нормы будете давать, товарищи медики?

‐ Нормы здоровья, ‐ воскликнул Кодамов.

‐ По ‐ больше здоровья!

Иван приветственно помахал рукой и продолжал:

‐ Нам надо, чтобы лучшие люди медицины продлили нашу жизнь. Товарищи, мы

живем так красиво и радостно, что действительно не хочется умирать, и поэтому мы

вправе предъявить такие требования.

…И вот этот счастливый вечер закончился совсем не так, как надо бы. Еще не

остывший от вдохновения, ‐ Иван едва успел войти домой, как зазвонил телефон.

Председатель комиссии приказывал немедленно явиться.

Слегка встревоженный неурочным вызовом, страдая от собственной торопливости, Москалев прошел через вестибюль горкома, кивнув вытянувшемуся перед ним

сотруднику НКВД, которые после убийства Кирова заменили милиционеров на посту в

горкоме партии.

Второй секретарь крайкома, сидя за москалевским столом, холодно блеснул очками

навстречу. В одном из кресел едва уместился, переваливая бока через подлокотники, громадный, длинноусый член краевой партколлегии, представитель Максима Кузнецова.

На стуле у окна, рядом с Овчинниковым, преемником Подольского, сидел моложавый, ладный парень, тоже член комиссии. Только сейчас до Ивана дошло, что это сотрудник

УНКВД.

‐ Сад‐дись,‐ с досадой буркнул секретарь крайкома, и Москалев опустился в кресло.

‐ И говорить‐то с тобой неохота. Под самым твоим носом раскопали мы гнездо

троцкистов ‐ в индустриальном институте. Твой идеолог Байков даже чаи с ними ганивал.

Что скажешь?

‐Ч‐ч‐черт‐те ч‐что!‐ длинно прошипел от неожиданности Иван. ‐ Надо спросить у

Байкова, разобраться.

‐ Мы ‐ то спрашивали. Стало быть, не в курсе? Стало быть, что называется, политическая близорукость? Так это называется? А?