Том 2. Сумерки духа - страница 40

Девушка, видимо, спешила и волновалась. Она запыхалась, дети капризничали.

Петр встал из-за стола и подошел к звонкам.

– Что, устали? Нагулялись? – спросил он ласково. Девушка подняла на него благодарный взор.

– Да, Петр… – произнесла она тихо и тоже не совсем чисто. – Домой с детьми пора.

Она ушла. Петр обернулся и поглядел на улицу. Там, на тротуаре, мелькнула белая офицерская фуражка и нагловатое молодое лицо под ней. Феня тоже заметила офицера и сказала:

– Вот душка!

– Очень дерзкий, – произнес Петр, снова усаживаясь за стол. – Все пристает. Вот к этой барышне много пристает.

– А она из каких?

– А бонна она из двадцать третьего. Родом издалека откуда-то. Здесь в школе была, а недавно вот сюда к детям поступила.

– Бонна! – протянула Феня. – Нашего поля ягода. И ничего в ней нет на деликатный вкус.

– Хорошая барышня, – с удовольствием произнес Петр. – Тоже служит, тоже, небось, на свою сторону хочет. Несладко.

– Ну, я пойду, – сказала Феня, прилаживая желтую шляпку у зеркала – Егор, поди, заждался. Ему-то отлучаться нельзя – у нас строго. А вы как? Новый управитель у вас, слышно? Добрый?

– Ничего. Важный такой. Дочка у него… богатая, говорят, по матери. Англичане они, что ли, но только теперь вовсе как русские. Дочка всюду с ним, на руке виснет, присматривается, что ли. Судьбы-то не нашла, это, – ну так без дела.

– Чудеса! – обернулась Феня. – Красивая из себя?

– Нельзя этого сказать. Тоже и в летах. Худая. Лицо, это, со злобностью. А между прочим люди говорят, она для бедных все суммы жертвует.

– Эка, Господи, народу-то пустого! – вздохнула Феня. – Ну прощайте, дяденька, прощайте, тетенька. Счастливо вам. Спасибо, дяденька, спасибо, тетенька. Побывайте к нам. Полюбуйтесь на наше житье.

Она ушла. Аксинья Филипповна убрала чай. Петр полил цветы, умостил в уголок к окну, где в диване был уютный провал, кожаную подушку, надел толстые медные очки и развернул газету.

Филипповна тоже присела с чулком с другой стороны окна. Шел непрерывный сухой грохот и гул. Петр начал дремать. Он дремал и думал о родине. Он так часто думал о ней и так давно, что она перестала представляться ему чем-нибудь определенным и существующим. И эти родные мечты, покрытые точно дымком, паром каким-то, были ему сладки, близки, необходимы и давно привычны.

И Филипповна тоже думала, как они поедут на Петрову родину. Думала о коровке, лошадке, старалась вообразить озеро и сосны; а вместо того при слове «родина» – ей, совсем невольно, но неодолимо, представлялись зеленые поля, запах кашки и длинных трав, звонкий голос жаворонка высоко в безоблачном небе, полном солнечного воздуха, тягучая песня откуда-то издалека, тягучая и надрывная, безгранная, как зеленые поля, сладкая, как запах кашки. Тогда Филипповне хотелось плакать. И она, сквозь туманы мысли, спрашивала себя: было это или не было? Есть ли это или так все представляется?

III

В душный майский вечер, когда дверь еще не заперли на улицу, но Петр уже, кряхтя и со свистом шаркая ногами о каменные ступени (вчера сняли ковер), сходил наверх до пятого этажа, зажег лампы и вернулся, по лестнице легко и робко сбежала молоденькая бонна. Одетая в старое коричневое платьице с короткими рукавами, без шляпы, – она казалась еще моложе и беспомощнее.

Волосы у нее были гладкие и почти белые, брови, хотя пушистые, тоже совсем светлые, но все-таки она была очень хорошенькая и милая. Она робко озиралась, синие глаза ее выражали тревожную печаль, почти мученье.

– Вот что, Петр, – заговорила она смущенно и торопливо. – Я к вам пришла. Никто не видел, а я сбежала вниз, потому что мне нужно вам что-то сказать. Вы мне помогите.

– Я, милая барышня, – заговорил Петр, глядя на нее ласково своими голубыми старческими глазами, – я во всем вам помощь окажу, если только могу, вот. Вы тоже славная барышня. А на чужой-то стороне и вам несладко. Вы, я полагаю, насчет этого дерзкого господина?

– Ах, Петр, – торопливо заговорила девушка, как будто радуясь, что может с кем-нибудь поговорить без страха. – Вы не думайте, что я его боюсь. Я знаю, что он мне хочет худого, но я не боюсь, мне только очень гадко. Он ко мне пристает, и мне это гадко, а Вера Ивановна Бог знает что обо мне думает, при детях бранит и стыдит, и это мне тоже гадко. Она мне откажет, Петр, непременно откажет, а пока я другое место найду – он опять ко мне пристанет, да и на другом месте откажут. И не он будет – другое что-нибудь. Так все это кругом гадко, Петр, так гадко… я уж просто отчаялась. Вообще все очень гадко, и не то что мне больно, – а претит… Не могу это я вам, Петр, объяснить, – спохватилась она, – а господину тому скажите построже, если опять будет на подъезде.

– Скажу, скажу. Будьте покойны. А только, барышня, смотрю я на вас – ни родных у вас никого, сами вы нездешняя, вам бы на свою сторону уехать.

– Я ведь давно здесь, Петр, с самого детства. Мать была – умерла. Свою-то сторону чуть помню: тетка там у меня старая. Куда уж! Все равно. Главное, все кругом-то так мне противно стало. Должно быть, я внутри какая-нибудь другая – живут же люди, не жалуются.

– Житье, верно, ваше такое, – сказал Петр. – По чужим людям. Даст Бог, все переменится.

И он вспомнил Феню, которой так славно жилось. Но барышня была не похожа на Феню.

– Вот в нашей стороне была немецкая колония недалеко, – произнес Петр, зная, что милая барышня немка и желая сказать ей приятное. – Очень хорошие люди.

Барышня вздохнула, молча подошла к открытой двери подъезда. На улице еще стояли майские прозрачные сумерки, светлое небо над темной землею.