Том 18. Избранные письма 1842-1881 - страница 101
гр. Л. Н. Толстой.
25 Nоября 1870.
227. С. С. Урусову
1870 г. Декабря 29...31. Ясная Поляна.
Очень рад был, любезный друг, получив от вас известие — и известие хорошее. Вижу, что вы духом бодры — работаете, и работа спорится. С нетерпением жду геометрии.
Про себя не знаю, что сказать — быть ли довольным своим состоянием или нет. Я хвораю почти всю зиму, две недели как не выхожу из дома. И ничего не пишу. Занят же страстно уже три недели — не угадаете, чем? Греческим языком. Дошел я до того, что читаю Ксенофонта почти без лексикона. Через месяц же надеюсь читать также Гомера и Платона. Поездка в Оптину все манит меня. У меня все здоровы и кланяются вам и княгине.
Прежде чем вас увидать — радости, жду с волнением родов, чем ближе они приближаются.
Ваш Л. Толстой.
228. Н. А. Чаеву
1870 г. — начало 70-х годов. Москва.
Многоуважаемый Николай Александрович!
Увлекаемый своей работой, на днях только раскрыл вашу книгу и… не отрываясь прочел ее всю с великим наслаждением. Особенно меня поразило богатство и разнообразие правдивых и поэтических и, главное, русских образов. Посылаю ее вам и благодарю вас за нее и вашу супругу за разрешение взять ее.
Le Brun я прочел, но хотелось бы еще подержать, если нельзя, то напишите, и я с первой почтой пришлю.
Ваш Л. Толстой.
1871
229. А. А. Фету
1871 г. Января 1...6? Ясная Поляна.
Получил ваше письмо уже с неделю, но не отвечал, потому что с утра до ночи учусь по-гречески. Письмо с стихами — хорошими, не прекрасными, потому что мотив слишком случайный, и картина воображаемого недостаточно ясна. Радуюсь же тому, что вы пишете твердо и легко, и жду еще.
Я ничего не пишу, а только учусь. И, судя по сведеньям, дошедшим до меня от Борисова, ваша кожа, отдаваемая на пергамент для моего диплома греческого, находится в опасности. Невероятно и ни на что не похоже, но я прочел Ксенофонта и теперь à livre ouvert читаю его. Для Гомера же нужен только лексикон и немного напряжения.
Жду с нетерпением случая показать кому-нибудь этот фокус. Но как я счастлив, что на меня бог наслал эту дурь. Во-первых, я наслаждаюсь, во-вторых, убедился, что из всего истинно прекрасного и простого прекрасного, что произвело слово человеческое, я до сих пор ничего не знал, как и все (исключая профессоров, которые, хоть и знают, не понимают), в-третьих, тому, что я не пишу и писать дребедени многословной, вроде «Войны», я больше никогда не стану. И виноват и, ей-богу, никогда не буду.
Ради бога, объясните мне, почему никто не знает басен Эзопа, ни даже прелестного Ксенофонта, не говорю уже о Платоне, Гомере, которые мне предстоят. Сколько я теперь уж могу судить, Гомер только изгажен нашими, взятыми с немецкого образца, переводами. Пошлое, по невольное сравнение — отварная и дистиллированная теплая вода и вода из ключа, ломящая зубы — с блеском и солнцем и даже со щепками и соринками, от которых она еще чище и свежее. Все эти Фосы и Жуковские поют каким-то медово-паточным, горловым подлым и подлизывающимся голосом, а тот черт и поет, и орет во всю грудь, и никогда ему в голову не приходило, что кто-нибудь его будет слушать.
Можете торжествовать — без знания греческого нет образования. Но какое знание? Как его приобретать? Для чего оно нужно? На это у меня есть ясные, как день, доводы.
Вы не пишете ничего о Марье Петровне. Из чего с радостью заключаем, что ее выздоровленье хорошо подвигается. Мои все здоровы и вам кланяются.
Ваш Л. Толстой.
230. В. П. Мещерскому
<неотправленное>
1871 г. Августа 22. Ясная Поляна.
Еще прежде получения приятного письма вашего, любезный князь, я отвечал князю Дмитрию Оболенскому, что очень, очень сожалею, что не могу быть полезен вам и вашему изданию, сожаление это было только усилено вашим письмом. Я ничего не пишу, надеюсь и желаю ничего не писать, в особенности не печатать; но если бы даже я по человеческой слабости поддался опять дурной страсти писать и печатать, то я во всех отношениях предпочитаю печатать книгой. Если бы даже я вздумал печатать в журнале, то я обещал прежде «Заре», потом «Беседе». Из этого вы видите, что я не могу быть вам полезен, и, вероятно, согласитесь, что и ваше издание в этом ничего не потеряет.
Если же вы подумаете, почему бы ему не написать так что-нибудь для нашей газеты и для «Зари» и «Беседы», то я уверен, судя по тому лестному мнению, которое вы выражаете о моем писании, что вы догадываетесь, что я так писать не могу — так, то есть для каких-нибудь других целей, кроме удовлетворения внутренней потребности.
По правде же вам сказать, я ненавижу газеты и журналы — давно их не читаю и считаю их вредными заведениями для произведения махровых цветов, никогда не дающих плода, заведениями, непроизводительно истощающими умственную и даже художественную почву. Мысль о направлении газеты или журнала мне кажется тоже самою ложною. Умственный и художественный труд есть высшее проявление духовной силы человека, и потому он направляет всю человеческую деятельность, а его направлять никто не может. Если же газета или журнал избирает своей целью интерес минуты и — практический — то такая деятельность, по-моему, отстоит на миллионы верст от настоящей умственной и художественной деятельности и относится к делу поэзии и мысли, как писание вывесок относится к живописи.
Я бы не написал вам всего этого, если бы ваша личность, по вашему письму, по статье в «Русском вестнике», которую я пробежал, и в особенности по вашей породе, не была бы мне в высшей степени симпатична. По этой-то причине я прибавляю еще одно — совет лично вам — не сердитесь за него, а, пожалуйста, подумайте над ним. Газетная и журнальная деятельность есть умственный бордель, из которого возврата не бывает. Я видел я вижу на своем веку много людей, погубивших себя безвозвратно, и людей горячих, благородных и умственно здоровых, каким я вас считаю.
