В людях - страница 74
Кое-где окна открыты, на крышах рядских галерей сушится белье, торчат валяные сапоги; из окна на серую воду смотрит женщина, к вершине чугунной колонки галерей причалена лодка, ее красный борт отражен водою жирно и мясисто.
Кивая головой на эти признаки жизни, хозяин объясняет мне:
- Это - ярмарочный сторож живет. Вылезет из окна на крышу, сядет в лодку и ездит, смотрит - нет ли где воров? А нет воров - сам ворует...
Он говорит лениво, спокойно, думая о чем-то другом. Вокруг тихо, пустынно и невероятно, как во сне Волга и Ока слились в огромное озеро; вдали, на мохнатой горе пестро красуется город, весь в садах, еще темных, но почки деревьев уже набухли, и сады одевают дома и церкви зеленоватой теплой шубой. Над водою стелется густо пасхальный звон, слышно, как гудит город, а здесь - точно на забытом кладбище.
Наша лодка вертится между двух рядов черных деревьев, мы едем Главной линией к Старому собору. Сигара беспокоит хозяина, застилая ему глаза едким дымом, лодка то и дело тычется носом или бортом о стволы деревьев,- хозяин раздраженно удивляется:
- Этакая подлая лодка!
- Да вы не правьте.
- Как же можно? - ворчит он.- Если в лодке двое, то всегда - один гребет, другой правит. Вот - смотри: Китайские ряды...
Я давно знаю Ярмарку насквозь; знаю и эти смешные ряды с нелепыми крышами; по углам крыш сидят, скрестив ноги, гипсовые фигуры китайцев; когда-то я со своими товарищами швырял в них камнями, и у некоторых китайцев именно мною отбиты головы, руки. Но я уже не горжусь этим...
- Ерунда,- говорит хозяин, указывая на ряды.- Кабы мне дали строить это...
Он свистит, сдвигая фуражку на затылок.
А мне почему-то думается, что он построил бы этот каменный город так же скучно, на этом же низком месте, которое ежегодно заливают воды двух рек. И Китайские ряды выдумал бы...
Утопив сигару за бортом, он сопроводил ее плевком отвращения и говорит:
- Скушно, Пешков! Скушно. Образованных людей - нет, поговорить - не с кем. Захочется похвастать - а перед кем? Нет людей. Всё плотники, каменщики, мужики, жулье...
Он смотрит вправо, на белую мечеть, красиво поднявшуюся из воды, на холме, и продолжает, словно вспоминая забытое:
- Начал я пиво пить, сигары курю, живу под немца. Немцы, брат, народ деловой, т-такие звери-курицы! Пиво - приятное занятие, а к сигарам - не привык еще! Накуришься, жена ворчит: "Чем это от тебя пахнет, как от шорника?" Да, брат, живем, ухитряемся... Ну-ка, правь сам...
Положив весло на борт, он берет ружье и стреляет в китайца на крыше,китаец не потерпел вреда, дробь осеяла крышу и стену, подняв в воздухе пыльные дымки.
- Не попал,- без сожаления сознается стрелок и снова вкладывает в ружье патрон.
- Ты как насчет девчонок - разговелся? Нет? А я в тринадцать лет уже влюблялся...
Он рассказывает, как сон, историю своей первой любви к горничной архитектора, у которого он жил учеником. Тихонько плещет серая вода, омывая углы зданий, за собором тускло блестит водная пустыня, кве-где над нею поднимаются черные прутья лозняка.
В иконописной мастерской часто певали семинарскую песню:
Море синее,
Море бурное...
Скука смертельная, должно быть, это синее море...
- Ночей не спал,- говорит хозяин.- Бывало, встану с постели и стою у дверей ее, дрожу, как собачонка,- дом холодный был! По ночам ее хозяин посещал, мог меня застать, а я - не боялся, да...
Он говорил задумчиво, точно рассматривая старое, изношенное платье можно надеть еще раз или нет?
- Заметила она меня, пожалела, распахнула дверь и зовет: "Иди, дурачок..."
Я много слышал таких рассказов, надоели они мне, хотя в них была приятная черта,- о первой своей "любви" почти все люди говорили без хвастовства, не грязно, а часто так ласково и печально, что я понимал: это было самое лучшее в жизни рассказчика. У многих, кажется, только это и было хорошо.
Смеясь и качая головой, хозяин восклицает удивленно:
- А жене этого не скажешь, ни-ни! Ну, что тут та-кого? А не расскажешь! Вот история...
Он рассказывает не мне, а себе самому. Если бы он молчал, говорил бы я,- в этой тишине и пустоте необходимо говорить, петь, играть на гармонии, а то навсегда заснешь тяжким сном среди мертвого города, утонувшего в серой, холодной воде.
- Первое - не женись рано! - поучает он меня.- Женитьба - это, брат, дело громаднейшей важности! Жить можно где хочешь и как хочешь,- твоя воля! Живи в Персии - магометашкой, в Москве - городовым, горюй, воруй,- всё можно поправить! А жена - это, брат, как погода, ее не поправишь... нет! Это, брат, не сапог - снял да бросил...
Лицо у него изменилось, он смотрел на серую воду, прихмурив брови, тер пальцем горбатый нос и бормотал:
- Н-да, брат... Гляди в оба! Положим - ты во все стороны гнешься, а всё прямо стоишь... ну, однако - всякому свой капкан поставлен...
Мы въезжаем в кусты Мещерского озера, оно слилось с Волгой.
- Тише греби,- шепчет хозяин, направляя ружье в кусты.
Застрелив несколько тощих куликов, он командует:
- Едем в Кунавино! Я останусь там до вечера, а ты скажешь дома, что я с подрядчиками задержался...
Высадив его на одной из улиц слободы, тоже утопленной половодьем, я возвращаюсь Ярмаркой на Стрелку, зачаливаю лодку и, сидя в ней, гляжу на слияние двух рек, на город, пароходы, небо. Небо, точно пышное крыло огромной птицы, всё в белых перьях облаков. В синих пропастях между облаками является золотое солнце и одним взглядом на землю изменяет всё на ней. Всё вокруг движется бодро и надежно, быстрое течение реки легко несет несчетные звенья плотов; на плотах крепко стоят бородатые мужики, ворочают длинные весла и орут друг на друга, на встречный пароход. Маленький пароход тащит против течения пустую баржу, река сносит, мотает его, он вертит носом, как щука, и пыхтит, упрямо упираясь колесами в воду, стремительно бегущую встречу ему. На барже, свесив ноги за борт, сидят плечо в плечо четыре мужика - один в красной рубахе - и поют песню; слов не слышно, но я знаю ее.
