Сборник воспоминаний об И Ильфе и Е Петрове - страница 65

Ошеломленный предгорсовета ничего не мог возразить. Факты были за Петрова. Прощаясь, Петров грозно пошутил:

- На обратном пути я проверю, все ли сделано вами!

И еще один рассказ известного беллетриста К., отдыхавшего вместе с Петровым в Доме творчества писателей в Ялте.

"Я привык работать каждое утро, - рассказывал К. - Садясь за письменный стол, я уже знал, что не успею обмакнуть перо в чернильницу, как из сада послышится вопль Евгения Петровича:

- Безобразие! Почему тут лежит мусор? Почему его не убирают? Что это такое?

Я пережидал эту тираду, чернила на пере высыхали, и я вновь макал перо в чернильницу. Тотчас же откуда-то с горы доносился голос Петрова:

- Что это значит? Безобразие! Тут же люди отдыхают! Я напишу об этом!

Я вздыхал и выдерживал длительную паузу. Когда я наконец решался вновь потянуться к чернильнице, ветер с моря приносил обрывки слов: "Безобра! Бюрокра! Как не сты! Фельето!"

Так я и прожил весь этот месяц..."

Помню, мы очень смеялись, слушая этот анекдотический рассказ. Нам казалась тогда довольно забавной эта черта горячности в характере Петрова. И только много позже понял я, что это клокотал в его груди бешеный темперамент подлинного фельетониста. Мы часто привыкаем к тому, что не все вокруг нас точно, чисто, осмысленно делают свое дело. Вот этой черты невольного попустительства, некоторого примиренчества с "отдельными неполадками" вовсе не было в Петрове. В мире, где он жил, в стране, которую он любил, не должно было быть ничего дурного, пошлого, беспорядочного. Как на личное оскорбление реагировал он на все, что мешает нашему движению вперед. Поэтому, думается мне, так страстно звучат и по сегодняшний день многие фельетоны Ильфа и Петрова.

Петров любил и умел втаскивать людей в литературу. Он "втащил" в нее талантливого А. Козачинского с повестью "Зеленый фургон". Он много работал с молодыми прозаиками. Он, если я не ошибаюсь, посоветовал инженеру-автомобилисту С. Алешину писать юмористические рассказы, печатавшиеся в "Огоньке" и "Крокодиле". Впоследствии инженер стал видным драматургом.

"Напишите об этом!", "Сядьте и напишите это!", "Я обязательно об этом напишу!.." - эти фразы часто слышали мы от него.

Весной 1938 года "Правда" впервые напечатала наш фельетон "Коровьи глаза". Петров был в то время на юге. Спустя несколько недель он вернулся в Москву и встретился с нами. Мы взволнованно спросили, читал ли он наш фельетон.

Петров подробнейшим образом рассказал нам, как он приехал на пароходе в какой-то южный город, как он гулял по этому городу, как увидел на улице "Правду", как подошел и прочел наш фельетон. Не думаю, чтобы ему так уж интересно было вспоминать все это. Но он видел, с каким жадным интересом ловили мы каждое его слово, и не считал себя вправе опустить что-либо. Эта особенность Петрова упоминается в одном из напечатанных рассказов о нем. Она была органически присуща Петрову. Особенность эта - уважение к человеку.

Летом 1938 года мы приехали на дачу к Петрову в Клязьму. "Евгений Петрович играет в волейбол", - сказали нам. Площадка была рядом. Петров был босиком, в черных, подвернутых снизу брюках и в белой майке-безрукавке. Игра была на обычном дачном уровне, но довольно азартная. Петров играл посредственно, в его команде были игроки и получше, но душой команды был безусловно он. Именно он призывал "нажать", "подтянуться", "обставить", короче говоря, сделать все возможное и даже невозможное, чтобы добиться победы.

Команда Петрова все-таки проиграла. Он подошел к нам с самым искренним огорчением на лице, задорно вызывая победителей на завтрашний матч-реванш.

Я хорошо помню этот вечер на дачной веранде. Петров и В. П. Катаев внимательно рассматривали рисунки к нашей первой книжке, сделанные жившим на той же даче художником Ротовым. Помню вдохновенный и восхитительный рассказ Петрова о навозных жуках на каком-то пляже. Он необыкновенно живо рассказывал и чуть ли не показывал нам, как один жук катит шарик "того самого", второй жук вступает в борьбу с первым за обладание "тем самым" и как третий жук - "бандюга" - хватает шарик и катит его прочь от озверевших драчунов.

Петров не был оратором, но рассказчиком был превосходным. О первом он знал, во втором не был убежден. Помню, как год спустя он с большим удивлением говорил нам, что, оказывается, может по два часа "держать аудиторию", рассказывая об Ильфе, об Америке, о своей работе.

Это было после ряда его творческих вечеров в Ленинграде. Вечера имели шумный, неистовый успех. Петров очень близко принимал это к сердцу, был радостно взволнован и совершенно растрогался, когда на вечере в каком-то художественном институте ему торжественно преподнесли маленького позолоченного теленка, специально сделанного для него студентами.

Осенью 1938 года меня и Слободского принимали в Союз советских писателей. Петров присутствовал при этом, произнес много хороших слов о нашей работе, которые я позволю себе опустить, и особенно почему-то напирал на то случайное обстоятельство, что один из нас недавно окончил Литературный институт и сдал государственные экзамены на "отлично". Этот скромный факт произвел на Петрова столь глубокое впечатление, что он никуда не мог уйти от него в своей речи. Упомянув о нем в третий или даже в четвертый раз, Евгений Петрович не без юмора заметил:

- Но я, кажется, начинаю повторяться и потому лучше закончу свою речь...

Он горячо защищал свои литературные симпатии. Помню, как ополчился он раз на критиков, щипавших тогда Юрия Германа.

- Отличный писатель, - кипятился Евгений Петрович, - не понимаю: чего они от него хотят? Виноват он только в том, что его интересно читать.