Жизнь ненужного человека - страница 58
- Не хочу, не надо мне...
- Теперь всем это надо! - просто сказал Мельников опустил револьвер в карман пальто Евсея. - Вот, - был Яшка и нет Яшки...
"Это я его отметил для смерти!" - думал Климков, рассматривая лицо товарища. Брови Зарубина были строго нахмурены, чёрные усики топорщились на приподнятой губе, он казался раздражённым, и можно было ждать, что из полуоткрытого рта взволнованно польётся быстрая речь.
- Идём! - сказал Мельников.
- А он, - они как же? - спросил Евсей, с усилием отрывая глаза от Зарубина.
- Полиция приберёт, - убитых подбирать нельзя - закон это запрещает! Пойдём куда-нибудь - встряхнёмся... Не ел я сегодня... не могу есть, вот уж третьи сутки... И спать тоже. - Он тяжко вздохнул и докончил угрюмым равнодушием: - Меня бы надо уложить на покой вместо Якова.
- Всё губит Сашка! - сквозь зубы проговорил Евсей.
Они шли по улице, ничего не замечая, и говорили каждый о своём подавленными голосами, оба точно пьяные.
- Где верное? - спрашивал Мельников, протягивая вперёд руку, как бы щупал воздух.
- Вот видишь - убили двух, - говорил Евсей, напряжённо ловя непослушную мысль.
- Сегодня, надо думать, много убито...
Мельников долго молчал, потом вдруг погрозил в воздух кулаком и сказал решительно, громко:
- Будет! Взял я грехов на себя довольно. За Волгой есть у меня дядя, древний старик, - вся моя родня на земле. Пойду к нему! Он - пчеляк. Молодой был - за фальшивые бумажки судился...
И, снова помолчав немного, шпион тихонько засмеялся.
- Что ты? - досадливо спросил Евсей.
- Всё забываю, - три года назад дядя-то помер...
Незаметно дошли до знакомого трактира; у двери Евсей остановился и, задумчиво посмотрев на освещённые окна, недовольно пробормотал:
- Опять люди... Не хочется мне идти туда.
- Пойдём, всё равно! - сказал Мельников и, взяв его за руку, повёл за собой, говоря: - Мне одному скучно будет. И боязлив я стал... Не того боюсь, что убьют, коли узнают сыщика, а так, просто - жутко.
Они не пошли в комнату, где собирались товарищи, а сели в общей зале в углу. Было много публики, но пьяных не замечалось, хотя речи звучали громко и ясно, слышалось необычное возбуждение. Климков по привычке начал вслушиваться в разговоры, а мысль о Саше, не покидая его, тихо развивалась в голове, ошеломлённой впечатлениями дня, но освежаемой приливами едкой ненависти к шпиону и страха перед ним.
"Погубит он меня, - погубит..."
Мельников неохотно пил пиво, молчал и почёсывался.
Недалеко от них за столом сидели трое, все, видимо, приказчики, молодые, модно одетые, в пёстрых галстуках, с характерной речью. Один из них, кудрявый и смуглый, взволнованно говорил, поблескивая тёмными глазами:
- Пользуются одичалостью разных голодных оборванцев и желают показать нам, что свобода невозможна по причине множества подобных диких людей. Однако, - позвольте, - дикие люди не вчера явились, они были всегда, и на них находилась управа, их умели держать под страхом законов. Почему же сегодня им дозволяют всякое безобразие и зверство?
Он победоносно оглянул зал и ответил на свой вопрос с горячим убеждением:
- Потому, что желают показать нам: "Вы за свободу, господа? Вот она, извольте! Свобода для вас - убийства, грабежи и всякое безобразие толпы..."
- Слышишь? - сказал Евсей. - Это Сашкин план.
Мельников угрюмо взглянул на него и не ответил. Кудрявый поднялся со стула и продолжал, плавно поводя рукой со стаканом вина в ней:
- Неправда, и - протестую! Свобода нужна честным людям не для того, чтобы душить друг друга, но чтобы каждый мог защищать себя от распространённого насилия нашей беззаконной жизни! Свобода - богиня разума, и - довольно уже пили нашу кровь! Я протестую! Да здравствует свобода!
Публика закричала, затопала ногами...
Мельников взглянул на кудрявого оратора и пробормотал:
- Какой дурак...
- Он верно говорит! - возразил Евсей, сердясь.
- А ты почему знаешь? - равнодушно спросил шпион и медленными глотками стал пить пиво.
Евсею захотелось сказать этому тяжёлому человеку, что он сам дурак, слепой зверь, которого хитрые и жестокие хозяева его жизни научили охотиться за людьми, но Мельников поднял голову и, глядя в лицо Климкова тёмными, страшно вытаращенными глазами, заговорил гулким шёпотом:
- Мне потому жутко, знаешь ты, что, когда я сидел в тюрьме, был там один случай...
- Постой... - сказал Евсей. - Не мешай!
Сквозь мягкую массу шума победоносно пробивался тонкий, сверлящий ухо голос:
- Слышали?.. Богиня, говорит он. А между прочим, у нас, русских людей, одна есть богиня - пресвятая богородица Мария дева. Вот как говорят эти кудрявые молодчики, да!
- Вон его!
- Молчать!..
- Нет, позвольте! Ежели свобода, то каждый имеет право...
- Видите? Они, кудрявые, по улицам ходят, народ избивают, который за государеву правду против измены восстаёт, а мы, русские, православные люди, даже говорить не смей. Это - свобода?
- Будут драться! - сказал Климков, вздрагивая. - Убьют которого-нибудь! Я уйду...
- Эх, какой ты, - ну, идём! Чёрт с ними, - что тебе?
Мельников бросил на стол деньги, двинулся к выходу, низко наклонив голову, как бы скрывая своё приметное лицо.
На улице, во тьме и холоде, он заговорил, подавляя свой голос:
- Когда сидел я в тюрьме, - было это из-за мастера одного, задушили у нас на фабрике мастера, - так вот и я тоже сидел, - говорят мне: каторга; всё говорят, сначала следователь, потом жандармы вмешались, пугают, - а я молодой был и на каторгу не хотелось мне. Плакал, бывало...
Он начал кашлять бухающими звуками и замедлил шаг.
- Раз приходит помощник смотрителя тюрьмы Алексей Максимыч, хороший старичок, любил он меня, всё сокрушался. "Эх, говорит, Ляпин, - моя фамилия настоящая Ляпин, - эх, говорит, брат, жалко мне тебя, такой ты несчастный есть..."
