Наша общественная жизнь - страница 156
Содержащиеся в отзыве Лебедева слова «оканчивает автор», в сопоставлении с местом статьи, к которому они относятся, не оставляют сомнений в том, что в цензуру были представлены либо вторая корректура статьи без последних гранок, либо третья корректура, в которой уже не было первоначального окончания.
В центре январско-февральской хроники — публицистическое исследование общественной реакции, с лета 1862 г. шедшей навстречу реакции правительственной.
Хроника изобилует эзоповскими формулами и образами, сгруппированными вокруг двух главных иносказательных понятии: 1) утвердившегося в официально-охранительной терминологии понятия «благонамеренный человек» — «патриот», сторонник существующего режима, а в иронической интерпретации Салтыкова — реакционер, враг прогресса; 2) извлеченных из реакционной печати кличек «нигилисты» и «мальчишки», что в расшифровке автора хроники означало — передовая молодежь, увлеченная идеями материализма и социализма, революционеры.
С помощью системы конкретно-бытовых и литературных примет писатель обозначил «благонамеренный» нравственно-политический комплекс, характерный для «героя» реакционного времени: нерасторжимое сочетание аморальной плотоядности с отсутствием «убеждений» и «недовольств». Салтыков впервые наметил здесь сатирические ситуации, которые позднее были развернуты им во многих произведениях — «Господа Молчалины», «Дети Москвы», «Недоконченные беседы» — и получили завершенное воплощение в «Современной идиллии».
Общественная реакция тяжело сказалась на состоянии литературы. Правительство обеспечило правым органам печати не только административное покровительство, но и прямую финансовую «поддержку». «Власть говорит, не умолкая; литература подкуплена ею; журналистика в руках камер-лакеев гласности», — определил ситуацию герценовский «Колокол». Эти события «совершенно подавили журналистику, — вспоминал Н. В. Шел-гунов. — Растерянность ее была до того велика, что писатели, казалось, вполне установившегося образа мыслей складывали свое либеральное знамя и переходили в издания, в которых они прежде считали бы за стыд работать».
В подцензурной печати Салтыков сумел с наибольшей глубиной и смелостью исследовать характер и причины нравственного падения «кающейся русской литературы». Это падение определялось — по мысли автора хроники — логикой размежевания сил революционно-демократических и либерально-реформистских. Перекликаясь с Герценом, он заклеймил экс-либералов публицистики, которые вчера «надсаживали себе грудь, доказывая, что зерно всего лучшего таится исключительно в молодом поколении», а сегодня «за четвертак поют хвалебные гимны всему без различия и призывают кару небес» на передовую молодежь.
Подчеркнув, что определяющий «признак нашей благонамеренности» заключается в «ненависти к мальчишкам и нигилистам», автор хроники включился в спор о молодом поколении. В своих суждениях по этому поводу он оттолкнулся от романа Тургенева «Отцы и дети». В центре его критики оказался самый термин «нигилизм». По мнению Салтыкова (здесь он не расходился с общей позицией редакции «Современника»), Тургенев «оказал благонамеренным… услугу незабвенную», «пустив в ход» слово «нигилизм», которое стало синонимом любых морально отрицательных свойств и было использовано реакцией (подробнее об отношении Салтыкова к роману Тургенева см. т. 5 наст. изд. стр. 581–582). Впрочем, опираясь на образный материал тургеневского романа, Салтыков выходит за рамки отклика на конкретное произведение. «Отцы и дети» в сущности, служат ему отправной точкой для емких публицистических характеристик «людей сороковых годов» и «шестидесятников». Сопоставив революционное «мальчишество» с дворянскими либералами — идейно выветрившимися «бывшими друзьями Белинского и поклонниками Грановского», — в своей критике их эфемерного либерализма Салтыков сомкнулся с недавними выступлениями в «Современнике» Чернышевского («Полемические красоты», «Граф Кавур») и Добролюбова («Литературные мелочи прошлого года», «Что такое обломовщина?», многочисленные материалы «Свистка»).
Пафос январско-февральской хроники критика не случайно увидела в «заступничестве» за «молодое поколение». Либерально-охранительная печать единодушно утверждала, что молодежь, «увлеченная погибельными возгласами проповедников анархии», «злым духом абсолютного отрицания», не способна к «труду созидания» — к исторически плодотворным деяниям. Салтыков противопоставил этому утверждению мысль о том, что только в «мальчишестве» заключается «будущее России», Однако хроника (особенно в финале) отразила опыт, принесенный событиями лета — осени 1862 г., когда революционный авангард, не сомкнувшийся с массами, не защищенный обществом, был изолирован и разгромлен самодержавием. Отсюда — сложное объяснение того «нравственного распадения в современном человеке», анализу которого посвящалась вся статья. Современное общество, как следует из заключительных ее страниц, вынуждено «истрачивать все лучшие… силы» в балансировании между «благонамеренностью» и «мальчишеством», так как старое «начало» уже истощилось, а новое — оказалось еще недостаточным.
В январско-февральской книжке возобновленного «Современника», после правительственной его приостановки в июле 1862 г., Салтыков был едва ли не главным вкладчиком: ему принадлежало в ней около половины всех публикаций. И даже среди первоклассных беллетристических, критических и публицистических произведений его первая хроника «Нашей общественной жизни» наиболее значительна. Перекликаясь с «Внутренним обозрением» Г. З. Елисеева и статьями М. А. Антоновича «Обзор журналов» и «Литературный кризис», она оказалась в центре публицистического материала этого номера журнала, направленного в защиту «трудного подвига» молодых революционеров, против благоразумного отступничества и оппортунизма. Она давала ответ на иронический вопрос: «очистились ли мы постом и покаянием» и приобрела значение программного выступления, по которому читатель судил, что позиция «Современника» не изменилась.
