Том 1. Проза, рецензии, стихотворения 1840-1849 - страница 176

«Д<митрий> П<етрович> победоносным взором окинул все наше общество.

[— А позвольте узнать, вступился вечный антагонист его, — что вы разумеете под «действительными интересами»?

— То, что приносит человеку пользу и удовольствие.

— В таком случае ваша теория никуда не годится.

— Почему так?

— Да вследствие вашей же истории; из нее видно, что Брусину гораздо больше доставляла удовольствия эта беспокойная судорожная любовь, нежели такое безмятежное счастье.

— Да, это было бы справедливо, если бы он сам не страдал глубоко от этого странного счастья…

— А коли он сам хотел страдать, что ж вам до того за дело! Ведь вы сами ему толковали, чтоб он поступал таким-то и таким-то образом, если хочет быть счастлив, отчего ж он не послушался вас! Не дурак же он был, чтобы не понимать, что его счастье не есть истинное, да видно, дело не в том, каким образом быть счастливым, а в том, чтобы каким бы то ни было образом, да быть счастливым.

— Да опять же я вам говорю, что так нельзя быть счастливым! вы, пожалуй, скажете мне, что и тот, кто будет сдирать с себя кожу, будет счастлив!..

— Отчего нет? сейчас видно, Д<митрий> П<етрович>, что вы принадлежали к тому обществу молодых людей, которое вы нам так остроумно описывали в начале вашего рассказа. Как же вы не хотите понять, что в ненормальной среде нормального счастья не может быть.

— Ну допустим, что ему приятно было мучить себя. Вы согласитесь, по крайней мере, что это было вовсе не полезно.

— Соглашаюсь, но ведь главное условие действительности интересов есть, если не ошибаюсь, нераздельность полезного с приятным? Потому что иначе, вы, которые ратуете против людей за то, что они создают себе кумиров, вы первые даете им пример такого идолопоклонничества.

— Нет, как хотите, а это романтизм…

— Да, а впрочем, ведь и сидеть беспрестанно над собою и беспрестанно вглядываться, нет ли в ваших действиях чего-нибудь такого, что служило бы не «действительным интересам», — есть тоже своего рода романтизм.

Д<митрий> П<етрович> сконфузился.

— Надо, впрочем, сказать, — продолжал молодой человек, — что ваша форма романтизма есть самая крайняя и что романтики в вашем вкусе — последние романтики».]

До переработки «Брусина» в Вятке финал рассказа перекликался с критикой романтизма в статьях Майкова, который считал главной задачей времени разоблачение «скрытых» романтиков, прикрывающих свой романтизм «маской положительности и натуральности» из опасений, чтоб в их «чувствах, мыслях и делах не проглянуло как-нибудь романтическое направление».

Перерабатывая рассказ в первые годы своей подневольной жизни, Салтыков переосмыслил полемику Николая Иваныча с «молодым человеком» (все эти страницы и куски почти заново переписаны автором).

Мир идейных кружков и социальных «мечтаний», где, по позднейшему определению Салтыкова-Щедрина, не было еще места «для деловых отношений с действительностью», сменился глухим провинциальным бытом. Критика романтизма отступила на второй план. Ссыльного писателя занимал вопрос, «как нужно действовать в данную минуту, в данной средине». В этом направлении Салтыков и правил рассказ, вычеркивая, видоизменяя или сокращая формулировки, связанные с обличением романтизма. Упоминания о конфликте молодого и старого поколений Салтыков устранил вообще. Идейным центром поединка Николая Иваныча с «молодым человеком» стал «запутанный вопрос» о причинах ничтожности деятельности русского интеллигента. Эти причины предстали перед Салтыковым в конкретной и безотрадной реальности вятского захолустья.

Стремясь придать рассказу единую эмоционально-психологическую и бытовую окраску, Салтыков освобождал повествование от примет петербургской жизни, природы, восприятия того и другого героями рассказа. Так, например, Салтыков вычеркнул характеристику прогулки по Парголову:

«Однако ж, господа, — сказал один из слушателей, — небо-то очистилось, не мешало бы нам и прогуляться немного, а историю мы и после успеем дослушать; притом же Д<митрию> П<етровичу> и отдохнуть нужно.

Мы все единодушно положили отправиться гулять.

— Ну, что́ вы скажете про мою историю? — спросил Д<митрий> П<етрович> у молодого человека, который вначале беспрестанно прерывал его.

— А вот подождем до конца, посмотрим, какое вы выведете из нее нравоученье.

— Да нравоученье очень ясно…

— Тсс, я хочу прослушать весь рассказ до конца, тем более что вы, право, не дурно рассказываете. А теперь будем наслаждаться природою.

Вечер был ясный, воздух чистый, но немного свежий, как будто бы на дворе стояла хорошая сухая осень; гуляющих по большой Парголовской деревне было много, но мы предпочли пойти в сад, этот великолепный сад, в котором есть и Парнас и Олимп, но нет только богов, которые оживляли бы их своим присутствием».

Описание «цепеняшего настроения» под «бременем» скуки, которое открывает рассказ, было навеяно атмосферой Вятки, где была написана эта страница, перекликающаяся с одной из глав «Губернских очерков» («Скука»).

По-прежнему не принимая «скаредного болотного счастья», составленного по рецепту Николая Иваныча, Салтыков не осуждал его так категорически, как в ранних вариантах рассказа. Писатель отказался и от книжных представлений о «романтической» природе положительности Николая Иваныча, исключив обвинения его в «самой крайней форме романтизма».

При переработке рассказа были внесены некоторые новые идейные акценты и в освещение главного его героя. Салтыков смягчил осуждение «романтической натуры» Брусина, вычеркнув компрометирующие его упреки в иждивенческих настроениях и усилив критику «ненормальной среды», где человек «скован, опутан обстоятельствами».