Опыт о хлыщах - страница 33
— Просто душка! (и приложил пальцы к губам). Мы с ним чокнемся и выпьем в знак дружбы.
Управляющий начал кланяться, благодарить и уверять, что не пьет.
— Эти, брат, закорючки ты оставь, я терпеть не могу, — возразил Астрабатов. — Вот тебе бокал!
Он подал ему бокал.
— Ну, пей, пей!.. Вот так, смотри! И он залпом выпил свой бокал.
Управляющий на минуту призадумался и потом последовал его примеру.
Астрабатов поцеловал его.
— Ну, теперь мы друзья, я к тебе еще приеду, душенька, в вашу "Дубовую-то Рощу" поохотиться. Теперь, кажется, посторонних никого нет. Так слушайте, если хотите, я спою вам.
Он взял гитару, задумался на мгновение, откинул назад свои кудрявые волосы, в которых проглядывала уже седина, посмотрел на потолок, как бы ища вдохновения, ударил по струнам и запел, обратившись к дамам и закатив глаза:
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит,
Утро дышит у ней на груди…
Тенор Астрабатова не отличался ни свежестью, ни чистотою, но он был не без приятности; в нем было что-то радражающее, производившее сильное впечатление на тех, которые не были слишком взыскательны в музыке и предпочитали Моцарту и Бетховену всякую русскую заунывную или цыганскую плясовую песню.
И потому, когда Астрабатов кончил, раздались самые искренние «браво» и рукоплескания; в особенности Пруденский и управляющий были сильно растроганы.
Даже и Щелкалов с Веретенниковым воскликнули:
— Браво! прекрасно!
Астрабатов взглянул на них, покачал головою и сказал:
— Да что вы там ни толкуйте, а у Астрабатова есть внутри и слеза и вздох; он вашей ученой музыки не понимает; он не учился там этим разным пунктам да контрапунктам вашим, он самоучка и действует не на голову, а на сердце. Не так ли, mesdames?
Астрабатов, немного прищурив один глаз, ударил по струнам и запел:
Горные вершины:
Спят во тьме ночной,
Тихие долины
Полны свежей мглой…
— Ну, теперь, братцы, хоровую, да дружно! — вскрикнул он, становясь в позицию знаменитого Ильюшки, — mesdames, je vous prie.
Он взмахнул гитарой и запел:
Мы живем среди полей
И лесов дремучих, —
Но счастливей, веселей
Всех вельмож могучих…
Наши деды и отцы
Нам примером служат,
И цыганы молодцы,
Ни о чем не тужат…
При этом остановился, повел плечами, выставил правую ногу, обвел глазами поющих мужчин и дам, тряхнул головою, поднял гитару, махнул ею, и хор грянул:
Гей, цыганы! гей, цыганки!
Живо, веселее!..
Хор этот составляли Щелкалов, Веретенников, Надежда Алексеевна и Аменаида Александровна; остальные, кажется, только шевелили губами, да, правда, Пруденский еще подтягивал густым басом.
— Лихо! Аи да барыни! — сказал он, кладя гитару, — да за это вам надо непременно рученьки расцеловать. Дайте-ка приложиться.
Он поцеловал руку Надежды Алексеевны и Аменаиды Александровны и обратился к нам:
— А я вам скажу, что певцу-то следует теперь горло промочить. Пойдем-ка, друзья, к этому моншеру в гости.
Он указал пальцем на проходившего буфетчика, взял за руки меня и Щелкалова и потащил нас, говоря Щелкалову:
— Ну-ка, распорядитель, распорядись, чтоб бутылку раскупорили.
Пруденский последовал за нами и, хватая сзади Астрабатова за плечо, кричал:
— Мы, carissime, выпьем за твое здоровье.
Когда бутылка была подана, Астрабатов налил четыре стакана. Пруденский, поправив очки, взял свой и воскликнул:
— От души пью за твое здоровье! У тебя дивный голос, проникающий до глубины.
И опорожнил свой стакан разом.
Мы также чокнулись своими стаканами со стаканом Астрабатова и отпили немного.
Астрабатов, выпив свой стакан, снова налил себе и Пруденскому и, остановившись с бутылкой над нашими стаканами, сказал:
— Что же? Ну, допивайте же.
Но ни Щелкалов, ни я не могли более пить и объявили об этом наотрез Астрабатову.
Он вздохнул и посмотрел на нас с выражением глубочайшего сожаления.
— Ах, вы! (и махнул рукой). Ну, положим, вот этот (он указал на Щелкалова) все выезжает на тонкостях, на экскюзе да на пермете, а ты-то, душенька! — он обратился ко мне с упреком, — и ты туда же!.. Что ж, по-вашему, выпить эдак дружески, задушевно с теплым человеком — это не комильфо? Ну да черт с вами, как хотите! Мы выпьем вот с этим… (Астрабатов указал на Пруденского). Он хоть эдакой hic, haec, hoc, а малый-то в сущности с теплотой. Ну, душа моя, — продолжал он, обращаясь к нему, — оставим их, не нравится им вино, пусть пьют воду; de gustibus non est disputandum… так, что ли, по-вашему-то?
Щелкалов благосклонно улыбался, с высоты посматривая на Астрабатова.
— Ваше сиятельство, — сказал лакей (все лакеи везде величали почему-то Щелкалова сиятельным, и он не противился этому), — мусье Дюбо вас просит.
— Что ему нужно? позвать его сюда!
Дюбо явился, с извинениями подошел к барону и что-то шепнул ему.
Барон сделал гримасу.
— Хорошо, — сказал он, — сейчас!
И в ту же минуту обратился к Астрабатову:
— Астрабатов, нет ли у тебя пятидесяти рублей? Я тебе ужо отдам. Ему вот нужны зачем-то эти деньги.
Он указал на повара.
Астрабатов украдкой взглянул на меня и кивнул головой на Щелкалова, прищуря глаз, потом вынул свой огромный бумажник, положил его на стол, раскрыл, достал из него пачку ассигнаций, посмотрел на всех нас и сказал, обращаясь к Щелкалову, не без иронии:
— Пятьдесят? Да уж возьми, душа моя, лучше для круглого счета сто.
