Масоны - страница 186
Феодосий Гаврилыч, действительно плотнейшим образом закупоренный в своем возке, ехал четверней за процессией: считая себя человеком просвещенным, он нашел нужным выразить знак участия таланту.
Прокурор между тем еще что-то такое хотел возразить Аграфене Васильевне, но его остановил сидевший с ним в одних санях знакомый нам камер-юнкер.
- Laissez la donc, cher ami, c'est une bohemienne*, - сказал он ему.
______________
* Оставьте ее, друг мой, она цыганка (франц.).
- Et femme d'un senateur, en vente?* - спросил его прокурор.
______________
* И действительно жена сенатора? (франц.).
- Si!* - отвечал камер-юнкер.
______________
* Да! (франц.).
- Вот видишь, как залепетали сейчас! - огрызалась на них Аграфена Васильевна, а вместе с тем по ее полному лицу текли неудержимым потоком слезы.
Сам преступник сидел, понурив голову, и, только по временам поворачивая ее назад, взглядывал на жену; на тех же дрогах сидел, спустив с них ноги, палач в плисовых новых штанах, в красной рубахе и в легонькой, как бы кучерской поддевке. Рожа у него была красная, пьяная и выражала одну только какую-то чувственность. В руках он держал саблю Лябьева, когда-то служившего в гусарах. Наконец поезд достигнул Конной площади, которая и ныне некрасива, а тогда просто представляла какой-то огромный пустырь, окруженный с четырех сторон маленькими полуразвалившимися домиками; на одной стороне ее цыгане и разные русские барышники торговали лошадьми, или, скорей, невзрачными клячами. Всякий из них, продавая свою лошадь, вскакивал на нее верхом и начинал лупить ее что есть силы кнутом и ногами по бокам, заставляя нестись благим матом, а сам при этом делал вид, что будто бы едва сдерживал коня; зубоскальство и ругань при этом сыпались неумолкаемо. На другой стороне площади, точно так же не без крику и ругательств, одни продавали, а другие покупали дровни, оглобли, дуги, станки для хомутов; а посередине ее, обыкновенно по торговым дням, приводились в исполнение уголовные решения. В настоящем случае на этом месте виднелся эшафот, который окружен был цепью гарнизонных солдат, с ружьями наперевес. В цепь эту въехала колесница в сопровождении разных служебных лиц. Солдаты затем сомкнулись еще плотнее и отделили ее окончательно от прочей толпы. На эшафот Лябьев вошел довольно твердой походкой и сам встал у позорного столба. Частный пристав стал ему читать приговор, но он его совершенно не слушал и все время искал глазами в толпе жену и Марфиных. После прочтения приговора к нему подошел священник, который сначала что-то такое тихо говорил осужденному, наконец громко, так что все слышали, произнес: "Прощаю и разрешаю тя; да простит тебе и бог твое великое прегрешение, зане велико было покаяние твое". Священника сменил палач. Тот пододвинул осужденного несколько ближе к столбу, поднял над головой его шпагу и, сломав ее, бросил на подмостки эшафота, причем уничтоженное оружие чести сильно звякнуло. Этого уж Лябьев не выдержал и пошатнулся, готовый упасть, но тот же палач с явным уважением поддержал его и бережно свел потом под руку с эшафота на землю, где осужденный был принят полицейскими чинами и повезен обратно в острог, в сопровождении, конечно, конвоя, в смоленой фуре, в которой отвозили наказываемых кнутом, а потому она была очень перепачкана кровью. Вслед за этим поездом направились первые Марфины, держа всю дорогу в своих объятиях бедную Музу Николаевну. Не отставая от них, поехали также Аграфена Васильевна и несколько мужчин разных художественных профессий: музыканты, живописцы, актеры и сверх того некоторые дамы из бомонда. Но по приезде всего этого общества в острог им объявили, что во внутренность тюрьмы, за исключением жены осужденного, никого не велено пускать. Егор Егорыч заспорил было, а вместе с ним и Аграфена Васильевна; последняя начала уже говорить весьма веские словечки; но к ним вышел невзрачный камер-юнкер и на чистом французском языке стал что-то такое объяснять Егору Егорычу, который, видимо, начал поддаваться его словам, но Аграфена Васильевна снова протестовала.
- Вы мне на своем парле-ву-франсе не болтайте, я не разумею; а скажите, пошто же нас не пускаете в тюрьму?
Камер-юнкер хотя и сухо, но вежливо ответил ей, что осужденный теперь чувствует себя очень дурно и проведен в больницу, а потому пустить к нему многих значит еще больше его расстроить. Такое объяснение показалось Аграфене Васильевне основательным: одно ей не понравилось, что все это говорил невзрачный барин, который даже бывал у них в доме, но только всегда вместе с Калмыком; а потому, по ее мнению, он тоже был из мошенников. Когда камер-юнкер ушел от них, то Аграфена Васильевна очутилась лицом к лицу с Марфиными и с свойственной ей несдержанностью отнеслась к Егору Егорычу.
- Вы родственник Аркаше и муж этой дамы? - сказала она, показывая головой на Сусанну Николаевну.
- Муж! - пробормотал ей Егор Егорыч, терзаемый раздиравшими его душу чувствованиями и потом удивленный таким вопросом со стороны совершенно незнакомой дамы.
- Для чего же вы, батенька, так промигали и допустили надругаться над Аркашей? - принялась та допекать Егора Егорыча.
- Я не допускал и не хотел допустить, - как бы оправдывался он, - я заставил Лябьева подать на высочайшее имя прошение и не могу понять, зачем здешние власти поспешили исполнить приговор.
- Зачем поспешили?.. Куплены, видно! - объяснила Аграфена Васильевна.
- Кем?
- Тем же черномазым чертом, Калмыком, - дополнила Аграфена Васильевна.
Егор Егорыч выразил на лице своем недоумение: ни о каком Калмыке он не слыхал и подозревал в этом случае другое лицо, а именно - общего врага всей их родни Тулузова, который действительно по неудержимой, злой натуре своей, желая отомстить Марфину, обделал через того же члена Управы, французишку, что дело Лябьева, спустя три дня после решения, было приведено в исполнение.
