Сахарный немец - страница 69
Видно, что Сенька больше плыл под водой, на поверхность появляясь только выдыхнуть воздух, тогда слышен был всплеск, словно большая рыба ударит хвостом по воде, различить, что это плывет человек, было бы трудно.
Зайчик нагнулся к реке и тронул воду рукой: показалась она ему холодной, как холоден лоб у почившего человека.
- Вода скоро замерзнет,- сказал Иван Палыч, тоже опустивши руку по локоть,- да это Сеньке-то лучше: холодная вода ленивей течет!
Никто из нас не подумал, что холодно Сеньке, знали мы все хорошо, что Сенька после долгого пьянства всегда раньше выхаживался летом в колодце, а зимой в проруби или полынье...
Вылезет он бывало из полыньи и с полчаса потом еще кружится вприпрыжку возле нее, на волосьях у Сеньки большие сосульки намерзнут, по всему телу, кажись, подернется иней, а он хоть бы что: оденется враз, на печку часа на два забьется, и потом опохмелья как не бывало.
С замиранием сердца смотрели мы, как понемногу разматываются мотки на берегу: Пенкин сидел над мотками, помогал веревке в воду сползать, и был тогда он похож на колдуна, который, как в сказке, хочет веревкой водяного царя изловить,- сидит он на корточках, смотрит горящими глаза-ми на пеньковый моток и каждое движение веревки провожает долгим и пристальным взглядом.
Вспомнили мы тогда Сенькин веселый рассказ, как он крест получил.
Сенька, то-ли придумал тогда небылицу лишь для того, чтобы нас посмешить и самому посмеяться, то-ли и в самом деле всё было так, как наворачивал Сенька Палону - трудно было решить...
Скоро от одного мотка ничего не осталось, Пенкин к другому было подсел, но веревка вдруг остановилась и дальше в воду не шла: Пенкин поднял к Зайчику бороду и показал на веревку:
- Крепит,- еле слышно пошевелил он губами...
Через минуту моток сдернуло с места, Пенкин налег на него, сапогом уперся о землю, а мы, не разобравши сначала, подумали все, что с Сенькой не ладно.
- Прохор Акимыч, плывет?..- нагнувшись, шопотом спрашивает Зайчик.
- Тише, ваше-высоко, а то подшумим, все в наилучшем порядке: по веревке стегает назад...
Веревка напружилась, очевидно, от каждого перехвата Сенькиных рук она ударялась по верху воды, Иван Палыч в воду по четверть вошел и нажал ее в воде сапогом:
- Чего доброго, дьявол, услышит...
Но излишня была наша тревога и осторожка, немцы как перемерли на этот раз, должно быть, и им надоело попусту палить, да и против островка навели мы тишину, как в церкви, изредка только для отвода глаз наши баловались из винтовок, но гораздо ниже того переката, в котором мы сейчас ставили якорь, да и немцы, видно, после неудачной стрельбы с нашей батареи слишком уверились в неприступности острова при невыгодном расположении наших окопов.
Сенька назад появился так неожиданно, что всех испугал, фыркнул он, из воды высунув нос, Иван Палыч сапог зачерпнул, а Прохор вскочил с мотков и бросился в воду, подал Сеньке правую руку, а левую к нам протянул,вытащили мы их обоих.
Сеньку накрыли, двое взяли под мышки, и скоро мы сидели в своем блиндаже, поздравляя Сеньку с удачей.
- Ай да Сенька,- говорит Иван Палыч,- не человек, а водолаз ты, Семен Семеныч, выходишь.
Сенька то ли от усталости, то ли от холода ничего не говорил, только нервно время от време-ни стучал зубами и дрожал, отвесивши синие губы.
Был он смертельно бледен и за этот час в воде похудел, словно после тяжелой болезни.
Только когда все улеглись на покой, Сенька допил до дна вторую бутылку и захрапел вместе со всеми довольным, раскатистым храпом.
* * *
Наступил желанный вечер, когда все было готово. Еще в обед, спустя два дня, как Сенька плавал на середину Двины, четыре артиллериста с соседней нам батареи приволокли на себе трехаршинный баллон, набитый пироксилином да наверно и всем, что у них нашлось под рукой.
Иван Палыч, когда встретил их в сосновом лесу сзади наблюдательного, так только и сказал, гладя по чугунному чреву:
- Здорово, здорово, прикатили борова!
Борова этого, по указанию Сеньки, мы привязали на плот, с боков и сверху обложили солдатс-ким хлебом большими ломтями, сухарями осыпали, которые у нас по положению на случай перехо-да имелись всегда, сухарей мы этих не ели, да их и есть было нельзя, они были тверды, как камень, и переходили который уж год от одной роты в другую,- сверху положил Сенька целый хлеб, круглый, как поповская шляпа, а в хлеб врезал маленьким складничком солоницу и в солоницу соли насыпал.
Понравилось всем это нам, потому что на войну не походило, а походило больше на игру и забаву:
- Пусть немец об наши сухарики зубы ворту обломает!..
* * *
Наступила темная ночь.
Веревку Голубки притащили еще вчера и прикрепили у замаскированного хода к Двине, где на ночь иногда залегали пикеты. По этому ходу сейчас потащили баллон, ход был узкий - двум разойтиться, потому несли плот с баллоном, взявши его на ребро, солдаты все ж сухари собрали в мешок, а целый хлеб с солоницей Голубок донес в обеих руках, боялся он соль по дороге просыпать, что бывает всегда не к добру и к неудаче.
Не хотели солдаты нарушать обряд угощенья, твердо веря по мраченной душой, что, может, эти-то вот сухари и трудная, политая их же потом и кровью краюха черного хлеба как раз и взорвется под самым сердцем островушного немца и отобьет у него надолго охоту мешать спокойно спать мужикам и думать во сне о своем сироте-полосе, о женах, впрягшихся в плуги, и ждать в бессонные ночи светлого часа, когда придет на сиротскую ниву чудесный гость, с колося-ным снопом за плечами, в одной руке с острым серпом, в другой - с большим пучком чернопо-лосной ромашки и синих, как небесная синь, васильков - нивный гость, захожий странник, незримый страж деревни: мир!
