Том 7 - страница 156
Так «Левша» и остался ничем не обязан лету, проведенному в оружейном поселке, на даче у оружейника. Не было там и никакого «старого тульского выходца» (А. Лесков. Жизнь Николая Лескова, стр. 372–373).
Таким образом, сообщение Лескова в предисловии к «Левше» о том, что «сказ» лишь записан им, было литературным вымыслом. По удачной формулировке советского исследователя, «приверженный «старой вере», помнящий еще времена Александра I, оружейный мастер — такой же литературный персонаж-рассказчик, как и бойкая мещанка, от лица которой ведется повествование в рассказе «Воительница», или кроткий духом богатырь Иван Северьяныч «Очарованного Странника» (Э. С. Литвин. Фольклорный источники «Сказа о тульском косом Левше и о стальной блохе.» Н. С. Лескова — «Русский фольклор. Материалы и исследования», М.—Л., 1956, стр. 125–126. В статье дан критический обзор литературы о фольклорных источниках рассказа и предложены сопоставления его с народными сказами и легендами об атамане Платове).
Рецензенты отдельного издания «Левши» поняли предисловие к рассказу буквально. Так, рецензент журнала «Дело» писал: «Авторское участие г. Лескова… в «сказе» ограничивается простым стенографированием»; рецензент «Отечественных записок» полагал, что Лесков пересказал «давно всем известную сказку о стальной блохе». Ввиду таких отзывов Лесков в заметке «О русском левше (Литературное объяснение)» «разоблачил» свое предисловие как литературный прием. Здесь он пишет:
«Все, что есть чисто народного в «Сказе о тульском левше и о стальной блохе», заключается в следующей шутке или прибаутке: «англичане из стали блоху сделали, а наши туляки ее подковали да им назад отослали». Более ничего нет «о блохе», а о «левше», как о герое всей истории и о выразителе русского народа, нет никаких народных сказов, и я считаю невозможным, что об нем кто-нибудь «давно слышал», потому что, — приходится признаться, — я весь этот рассказ сочинил в мае месяце прошлого года, и левша есть лицо мною выдуманное. Что же касается самой подкованной туляками английской блохи, то это совсем не легенда, а коротенькая шутка или прибаутка, вроде «немецкой обезьяны», которую «немец выдумал, да она садиться не могла (все прыгала), а московский меховщик взял да ей хвост пришил, — она и села».
В этой обезьяне и в блохе даже одна и та же идея и один и тот же тон, в котором похвальбы, может быть, гораздо менее, чем мягкой иронии над своею способностью усовершенствовать всякую заморскую хитрость» («Новое время», 1882, № 2256 от 11 июня, стр. 2).
О «выдуманности» «Левши» Лесков и впоследствии настойчиво сообщал своим читателям: и в рассказе «Старинные психопаты» (1885; см. наст. том, стр. 449), и в заметке «Об Иродовой темнице» («Новое время», 1889, № 4962, стр. 3), — а в Собрании сочинений он исключил предисловие, поведшее к недоразумению.
26 октября 1881 года Лесков писал И. С. Аксакову: «Блоху» здесь очень заметили даже литературщики, но мне кажется, что его лучшая часть все-таки в конце — левша в Англии и его трагическая кончина» (Архив Пушкинского дома, фонд 3, опись 4, ед. хр. 337).
Печатные отзывы о «Левше» появились после выхода отдельного издания. Критика не оценила рассказ по достоинству. На отношение прогрессивной критики влияли и еще не разрушенная репутация Лескова как реакционного писателя, и то, что рассказ был помещен в славянофильском журнале. Самый жанр не вызывал сочувствия. Рецензент радикального журнала «Дело» писал: «В наше время, когда крепостное право отошло в область предания и чесать пяток на сон грядущий уже некому, подобные «сказы» могут оказать значительную услугу» («Дело», 1882, № 6, отд. II, стр. 101–102). В том же тоне пишет рецензент «Отечественных записок»: «… г. Лесков придумал развлечение — рассказывать сказки, или сказы, как он их (вероятно, для большей важности) называет» («Отечественные записки», 1882, № 6, отд. II, стр. 257).
Рецензент «Отечественных записок» воспринял «Левшу» как проявление идеологии славянофильского шовинизма. «Вы невольно думаете, — пишет он, — что если русские мастера, при необразованности, таковы, то что же из них выйдет, если им преподать из арифметики четыре правила сложения, и невольно парите высоко-высоко над Европой, превознося русские таланты и вернопреданность и припевая: аи люли — се тре жули!» Рецензент либеральной газеты «Голос» считает рассказ принадлежащим «к числу таких, где русский человек затыкает за пояс иностранца» («Голос», 1882, № 152, 8 июня). Напротив, рецензент реакционной газеты «Новое время» остался недоволен критикой русской действительности в «Левше». «Русский человек, — пишет он, — у себя дома превращается в существо низшего порядка. Гениальный «Левша» (читай: русский народ) преображается в забитого, безличного, чувствующего свое ничтожество рабочего, который безропотно идет своей серенькой, неприглядной полоской, не зная, куда его бросит горькая доля: под «куцапые пальцы» казака Платова, или «свалит его в участке на пол», а потом в больницу, «где неведомого сословия всех умирать принимают»… И в такой-то обстановке неведомо затеривается русский гений… «Левша», по рассказу г. Лескова, не только не разумеет ясно выгод своих, но и не очень чувствителен к варварскому обхождению с ним. Что вас возмущает в этом обхождении, то не возбуждает в «Левше» негодования, вызывая разве временами весьма слабый протест. Словом, совсем как подобает людям низшей, недоразвившейся породы… В конце концов удел «Левши» оказывается в безропотном подчинении всевозможным тяготам и насилиям. Не слишком ли уж отзывается пессимизмом такой вывод?» («Новое время», 1882, № 2224, 30 мая).
