Стихотворения и проза - страница 65
Околесин и Ломтев воспитывались в одном учебном заведении. Околесин уже был на выходе, когда Ломтев только что начинал курс. Это не мешало им, однако ж, сблизиться. Добродушное, кроткое лицо Ломтева, простота и деликатность его обращения, тихий, откровенный разговор, в котором часто просвечивала теплая, симпатичная натура, сочувствующая искусству и всем прекрасным стремлениям, — все это располагало каждого к молодому человеку с первой встречи. Околесин тотчас же понял, что Ломтев умнее и начитаннее его, и что это человек, не выставляющий каждую минуту напоказ своего ума, как это делает большая часть умных людей для удовлетворения своего тщеславия, не старающийся разбить и уничтожить ближнего для того, чтоб этим придать себе более рельефа, не взирающий с высоты своего величия на все, что хоть вершком пониже его способностями или знанием, но что, напротив, это было олицетворение терпимости, снисходительности, деликатности, ценившей себя слишком мало, но тем более ценимой другими. Околесин понял это, говорю я, и решился короче сойтись с ним, находя это знакомство и очень приятным и не совсем бесполезным, потому что, со стороны интеллектуальной, тут можно было кое-чем поживиться. Ломтев, не залезавший ни к кому сам, не имел также и обыкновения убегать и дичиться людей, искавших его знакомства, если эти люди чем-нибудь особенно неприятно не поразили его. Околесин умел жить и не навязывался нахально на шею Ломтеву, но предоставил сближение с ним случаю и сам только довольно искусно подготовил этот случай.
Ломтев, с любовью отыскивавший в человеке хорошие стороны, тотчас же нашел их в Околесине и простил ему за них дурные, которые, впрочем, его очень забавляли. Скоро они подружились. Околесину посчастливилось оказать Ломтеву какую-то услугу, которую тот, разумеется, ценил в душе гораздо выше, чем она стоит, и с тех пор отношения их сделались еще короче.
— Что это ты, философ, с урока или на урокe- произнес Околесин звучным, здоровым баритоном, входя в комнату и протягивая Ломтеву руку.
— А! Околесин! как я тебе рад… друг мой! — отвечал Василий Михайлович, ставя трубку в угол. — Нет, я не с урока и не на урок.
— Что жe уж не отвык ли носить дома халатe.. душа моя!
— Нет не то; я ходил со двора… только не на урок! — с улыбкой сказал Василий Михайлович.
— Куда ж так раноe не места же искатьe Об этом, кажется, только мне стоит сказать два слова — и мигом будет философу место славное, по характеру!
— Благодарю тебя за участие, Околесин; только я не об месте; тут совсем другое дело… Любовь, Околесин, любовь!..
— Эe Давно лиe.. Три дня тому назад я видел тебя; ты еще был здоров, в своем уме…
— Уж я знал, что ты будешь смеяться… Только, право, теперь это не поможет.
— Да с чего же ты берешь, что я смеюсьe.. Я говорю очень серьезно; только это моя теория, уж извини: любовь — это временное помешательство; а над такими вещами грех смеяться. Лечить я готов… Ну, хочешь лечитьсяe Отвечай на мои вопросы… Во-первых, давно ли обнаружился недугe
— Вчера вечером, друг мой, вообрази…
— Погоди, погоди! Какие признакиe
— Признаки… Сердце мое замирает… я чувствую как бы электрическое сотрясение, когда вспомню об этом удивительном, ясном, поэтическом личике… Я бы охотно отдал три четверти своей жизни за то, чтобы она принадлежала мне остальную четверть…
— Бред естьe- спросил Околесин, прерывая приятеля.
— Вчера целый вечер я не в состоянии был ни за что приняться. Всю ночь блистали передо мной, как звезды, ее чудные глазки… и сегодня чуть свет я отправился туда опять.
— Куда тудаe Ты узнал, стало быть, где она живетe И ведь, небось даль страшнаяe..
— Да… то есть не совсем далеко… на той стороне.
Василий Михайлович не смел признаться Околесину, что он два раза ходил на Пески.
— Ну, что ж дальшеe ты узнал… ну, говорил с ней; что ж онаe..
— Говорил!.. уж ты хочешь бог знает чего с первого раза. Как я мог заговорить, когда она сидела у окнаe..
— А ты гулял мимо. Рыцарь ты Тогенбург!
— Ну, да… ну, что жe.. Рыцарь Тогенбург был с сердцем, умел любить; ты, может быть, скажешь, что и тот рыцарь был сумасшедший, который достал перчатку своей возлюбленной чуть не из львиной пасти…
— Сумасшедшие, братец, все сумасшедшие! Я знаю, что и ты готов в огонь и в воду броситься… Да это все вздор; это все только, покуда не узнал предмета своей страсти… Поверь ты мне, поверь моей опытности в этом деле, предметы нашей страсти только издали кажутся очаровательными; узнать их — это единственное средство вылечиться от сумасшествия… Через неделю тебе так надоест твоя пассия, что уж ты вспомнишь меня. Я испытал это… (Околесин поправил воротнички и манжеты и, как будто без намерения, посмотрелся в полированный стол, который стоял перед ним.)
— Не знаю, о каких ты женщинах говоришь, Околесин, — возразил Василий Михайлович, — может быть, тебе и приходилось встречать таких; но я головой поручусь, что эта девушка другого разряда: в чертах ее, в движениях столько наивной прелести…
— Ну, как хочешь!.. Умоляю тебя только, действуй, действуй скорей. Мне ужасно хочется видеть тебя здоровым… Ну, что ж, она заметила тебя, улыбалась, делала глазкиe..
— Заметить-то заметила, еще вчера заметила, когда я провожал их до дому…
— Их… то есть она с кем же былаe..
— Верно с отцом… старичок такой в вицмундире. Сегодня я видел, как он пошел куда-то с портфелем…
— Браво! это чудесно! значит, в должность уходит. Ну, ты, разумеется, сейчас письмецо…
Околесин подмигнул правым глазом.
