Вонгозеро - страница 92
— Смотрите, там, впереди, свет! — воскликнул Мишка, взволнованно приподнимаясь на сиденье, и Сережа спросил в микрофон:
— Пап, что там? Тебе видно?
— Не знаю, — отозвался папа, — не разберу пока. Главное, не вздумайте останавливаться. Что бы там ни было, едем мимо, все поняли?
— Так это больница вроде бы, та самая, про которую они говорили, — сказал Андрей неуверенно, — народ там какой-то снаружи…
Обращенное к улице своим длинным фасадом двухэтажное здание с темными окнами и входом, спрятанным под треугольным металлическим козырьком, действительно было похоже на больницу; не было ни ограды, ни забора, отделявшего его от дороги — просто небольшой, расчищенный от снега пятачок, на котором стояло несколько автомобилей с зажженными фарами — именно они оказались источником слабого, рассеянного света, заметного еще издали. Людей было немного — человек пятнадцать, может быть, двадцать, они стояли небольшой, плотной группой, очень близко друг к другу; в одном из автомобилей, расположенном ближе к дороге, я узнала «буханку». Выходит, он все-таки оказался прав, подумала я, и они действительно ждали его, он не зря торопился, три недели, целых три недели они сидели здесь, в больнице, считая заболевших, раскладывая их вначале по палатам, затем — в коридорах, а потом — очень быстро — заболевшие начали умирать, уступая место новым, но они все равно ждали, и даже если лекарство, за которым они послали его, оказалось бесполезным, он все равно вернулся — потому что обещал. У них уже нет электричества — как и везде в округе, и связи нет тоже — для того, чтобы собрать сейчас, ночью, такую толпу перед больницей, кому-то, наверное, пришлось дежурить у окна — день за днем, ночь за ночью, чтобы не пропустить момент, когда «буханка» появится на дороге, и когда она, наконец, появилась, тот, кто первым ее заметил, должен был как-то предупредить остальных, подать им сигнал, и все они побежали сюда, чтобы получить свою порцию надежды.
Мы уже почти поравнялись с освещенным фарами пятачком, и я все искала глазами невысокую, плотную фигуру доктора, и не находила — собравшиеся вокруг больницы люди стояли слишком тесно, я даже привстала на сиденье — небольшая толпа внезапно вздрогнула и сжалась еще плотнее, словно все они по какой-то причине решили обняться, а затем, как будто устыдившись этого своего порыва, отошли друг от друга как можно дальше; несколько человек, отступив всего на пару шагов, неподвижно застыли, разглядывая какой-то продолговатый предмет, лежавший перед ними на снегу, а остальные, отталкивая друг друга, бросились к «буханке», к ее распахнутым дверцам. Сережа нажал кнопку стеклоподъемника — мутное, подернутое инеем стекло опустилось, и мы отчетливо и ясно увидели, что на снегу, на животе, повернув к дороге свое худое, заросшее седоватой щетиной лицо лежит Коля, ворчливый водитель «буханки» — глаза у него были открыты, на лице застыло все то же недовольное выражение, с каким полчаса назад он отчитывал нас на лесной дороге, а за ухом все еще белела одна из папиных сигарет. Звуков почему-то не было — несмотря на опущенное стекло, с улицы не доносилось никакого шума — ни единого выкрика, полная, абсолютная, сосредоточенная тишина, нарушаемая только пыхтением и возней тех, кто толкался возле «буханки».
Мы продолжали медленно катиться вперед, не в силах оторвать взгляда от происходящего на маленьком, освещенном пятачке перед больницей, как вдруг со стороны «буханки» раздался отчаянный голос: «Это не вакцина, говорю же вам, это не вакцина, она не поможет, вы не знаете, как принимать, ну подождите, дайте мне возможность…» — и сразу после этого крика морозный воздух как будто взорвался, и все закричали разом — и те немногие, кто все еще стоял возле тела, и остальные, которых было гораздо больше. «Буханка» вдруг закачалась, угрожая перевернуться и упасть набок, и наружу, расталкивая остальных, выпрыгнули двое — могло показаться, что они действуют слаженно, но отбежав совсем недалеко, они принялись ожесточенно рвать друг у друга из рук небольшую прямоугольную сумку, пока та не лопнула, выплюнув вверх и в стороны несколько сотен невесомых картонных упаковок, рассыпавшихся по снегу широким веером — словно не замечая этого, сражающиеся из-за сумки мужчины продолжали яростно тянуть ее, почти уже опустевшую, за ручки, а к ним уже бежали другие, прямо на ходу падая на колени и торопливо, обеими руками зачерпывая маленькие картонные коробочки и вместе со снегом лихорадочно рассовывая их по карманам. В этот момент из «буханки» показалась еще одна сумка — человек, доставший ее, держал ее над головой на вытянутых руках; он сделал отчаянный рывок, чтобы вырваться из напиравшей толпы, но, вероятно, кто-то с силой толкнул его или ударил, потому что сумка внезапно дрогнула — к ней немедленно протянулся еще десяток рук — и опрокинулась вниз, скрывшись в мешанине рук и ног. «Подождите! Да подождите же!» — надрывался все тот же отчаянный голос, уже едва слышный, и тут мы увидели его, выползающего на четвереньках из самой гущи людей, — на лице у него теперь белел марлевый прямоугольник, но я все равно узнала его круглую, коротко стриженную голову и бесформенную куртку. Он полз в сторону дороги — не решаясь встать на ноги, чтобы дерущиеся возле «буханки» люди не заметили его, — с трудом, медленно, потому что ползти ему мешал громоздкий пластиковый чемодан; возле самой дороги он наконец отважился подняться — и в ту же секунду один из дерущихся увидел его и крикнул: «А ну, стой! Стой!»
Идущий впереди Лендкрузер оглушительно взревел и рванулся вперед.
