Тайна аптекаря и его кота - страница 132
Так всю жизнь свою и обсказала — спокойно, обстоятельно, слезу не давила, но и не бодрилась по-глупому.
— А вы оставайтесь, конечно, откормитесь, в себя придите, после таких-то страхов, — заключила она. — У меня, конечно, не богато, но уж всяко лучше, чем в лесу корешки грызть. Ну а заодно и забор мне подновите, а котик ваш с мышами моими повоюет, мышей-то много, припасы от них прятать приходится, но всё одно добираются. А спать на сеновале можно, там просторно, и дух чистый.
Не стал я, конечно, бабусю насчёт кота разочаровывать. Не помощник он ей в войне с мышами. Впрочем, котом пахнет, и то уже польза.
Переночевали мы лучше некуда: сено оказалось мягким и душистым, воздух свежим. Ну а главное — сыты, в безопасности, от врагов наших далеко. И, в отличие от Дальней Еловки, кот при нас. Как откормится он и в себя придёт, можно снова будет через него демону мою боль скормить и получить новую порцию силы. А там уж сотворить канал и перенестись куда-нибудь поближе к северному укрывищу.
А утром, когда гостеприимная бабуля потчевала нас пареной брюквой, в дверь к ней стукнулась старуха-соседка.
— Слышь, Суалагини, выйди на минутку-то, дело есть, — выпалила она, искоса глянув на нас, и тут же скрылась за дверью.
Бабуля наша всплеснула руками:
— Видать, случилось чего? Вы кушайте, кушайте, я мигом.
И проворно выскользнула из избы.
Мигом, конечно, не получилось. Ждали мы её, ждали, а потом сказал я господину:
— Ну, известное дело, бабы. Языками зацепились, это надолго. Пойдёмте, что ли, забором займёмся.
В общем, успели мы и забор починить, и лавочку скособоченную поправить, и дырку в крыше сарая заделать. Между прочим, братья, господин Алаглани не совсем уж безруким оказался. Не пришлось мне даже его учить. Да оно и понятно, всё же мельничий сын.
Притащилась бабушка Суалагини уже заполдень, и лица на ней не было. Только щёки впалые да глаза перепуганные. Позвала нас в избу, захлопотала насчёт обеда, а промеж готовкой рассказывала:
— Беда у нас, гости дорогие, приключилась. Уж такая беда… Вчера-то ребятишки за хворостом в лес пошли, Хайгари и Михариль, это через три дома от нас. Братья они, Хайгари-то десять, а меньшому, Михарилю, восемь… Они уже под вечер пошли, но до заката. Главное, и ходить-то недалеко, на опушку самую, ну, может, шагов на сто подальше. Пошли они, значит, и не вернулись. А смекнули-то, в ихнем доме, что долговато мальчишек нет, уже к ночи. А ночью разве ж выходить можно? Это если только всех мужиков собрать, факелы зажечь, да рогатины с топорами… Места ведь нехорошие у нас, гиблые места…
— Это верно, — вставил я, — разбойнички-то вон как шалят…
— Да какие там разбойнички, — отмахнулась бабка, — тут отродясь никаких разбойничков не водилось. Ну, может, в давнюю пору, ещё до великого трясения. А сейчас-то им с какой радости шастать? Караваны тут не ходят, путники тоже, а с селян и взять нечего, последнее же отбирать никто не станет, мужики ведь в топоры тогда возьмут и в колья.
— А кто ж тогда наш караван перебил? — изобразил я крайнее удивление пополам с обидой.
— Про то не знаю, — смутилась бабушка. — Может, залётные какие… а по всему видать, это подальше было, на новой дороге-то, а вы ж сколько лесом пёрли, пока на старую не вышли…
Этот расклад мне понравился, а то я уже тревожиться начал за нашу придумку. Пусть так оно и будет. Убежали мы в лес, заблудились, и вышли на старую дорогу, сорока лигами восточнее, а подумали, что вернулись на новую. Если что, так теперь и будем рассказывать.
— Ну а чего ж тогда у вас ночью страшатся? — изобразил я крайнее удивление. — Неужто зверья? Так волкам сейчас не время, росомахам тоже, ну разве что медведь, после берлоги они злые, говорят.
— Хо, медведь! — дробно рассмеялась бабка. — На медведя у нас бывает что и в одиночку с рогатиной ходят. Медведь, спору нет, зверюга лютая, да только ухватки его издавна людям ведомы, и как взять его, любой толковый охотник знает. У нас, милый мой, не медведя боятся. Боятся у нас ночных перевёртышей. Тут уж никакая рогатина не поможет, и стрела не всякая сгодится, а только заговорённая. Да только некому у нас заговаривать-то, был сведущий дед Хаурадаль, в лесу жил, в землянке… да помер он уже четвёртый год как.
— Так что же случилось с детьми? — напомнил господин.
— Хайгари на рассвете прибёг, и в жару весь, трясёт его. Только то и сказал, что Михариля перевёртыш забрал. Собирали они, значит, хворост, вязали в вязанки, ну и забрались подальше обычного. И тут выходит к ним дядька какой-то, высокий, волосы до плеч, и, главное, одет как-то не по-нашему. Дядька этот им сказал — пойдёмте, детки, со мною, сладких пряников дам. Хайгари-то постарше, поумнее, отказываться стал, за ёлку отошёл, а младший, дурачок, подбежал к дядьке — где, мол, пряники твои, давай сюда! И тут дядька тот как подпрыгнет, а наземь уже не дядька, а зверь громадный опустился, у нас таких зверей и не видывали. Поболее медведя будет, но лапы длинные, а шерсть короткая, чёрная. И шея длинная, и морда тоже вроде как щучья, уши острые, глаза зелёные. Перевёртыш, одним словом, как есть перевёртыш. Михариль как завизжит, а с места сойти не может, будто прирос. Тварь его зубами за рубашонку хвать — и в лес, прыжками. А старший, Хайгари, перепугался, и побёг куда глаза глядят. Только куда-то не туда они глядели, потому что не к деревне, а в самую чащу полетел. Как стемнело, опомнился, а дороги уж не разобрать. Залез он на ёлку и там до света и просидел, от ужаса трясся. Как рассвело, спустился и домой прибёг, лес-то при свете знакомый. Ну, прибёг, рассказал — да и свалился в горячке, его брагой обтёрли и мокрые полотенца на лоб кладут. Что ещё-то можно? Будь старый Хаурадаль жив, он бы мигом мальчишку поднял, он такие травки знал и такие заговорки…
