Иду над океаном - страница 50
Проводив старика, она вернулась. Закрыла за собой дверь и сама села перед полотном на то место, где сидел он. Она смотрела на свое произведение строго и спокойно. И не было в ее душе ни восторга, ни радости, ни удовлетворения. Она смотрела и видела, сколько там на холсте любования деталями и «молодежного» стремления быть эффектным. Надо убрать эту зелень над самой рукой в окне. Рука ложку держит, а за рукой в поле овес зреет. Нате вот вам, читайте. Не дай бог, не так прочтете. Тут и одной руки хватит и ложки. А эффекты здесь не нужны — дешево будет.
Она смотрела и предчувствовала, что вот-вот откроет для себя нечто важное — на всю жизнь. А когда это важное пришло, она и не заметила — просто вдруг нечаянно догадалась, что видит свою вещь, словно чужую, спокойно и трезво.
Лежа рядом с Виктором, она, не закрывая глаз, думала и думала. Вспоминала, как жила прежде, свою несостоявшуюся любовь к Леньке. Вспомнила Ольгу. Вспомнила, сколько времени потеряла на пустые разговоры, на «швыряние по Бродвею». Да, времени было потеряно страшно много и, главное, ни на что.
В комнате было сумеречно от уличных фонарей, и в открытую балконную дверь влился вместе с воздухом шорох листвы и приглушенный и в то же время гулкий рокот большого ночного города. И казалось, вся земля — один большой город без конца и без края, один сплошной город. И если сейчас встать и пойти в любую сторону, сколько ни иди, все будет тянуться прозрачная, продутая ветром и набитая шорохом листвы ночь.
Она лежала на спине, закинув руки за голову. И потом повернулась и посмотрела на Витьку. Он любил спать на животе, обхватив подушку руками. Она смотрела на него и понимала, что всегда будет благодарна ему за его терпение, за то, что он дал ей опору в трудную минуту. Но никогда она любить его не сможет. А он не спал. Он открыл глаза и вдруг рывком сел в постели, привычно нашел сигареты на столике, закурил:
— Я рад за тебя, Нелька, — сказал он не поворачиваясь. — Ты делаешь большое дело. Но знаешь… Знаешь, я нормальный, обыкновенный человек. Я мужчина. Ты сделала меня мужчиной. А сама ты не стала женщиной. Во всяком случае для меня… Я не могу. Эти пять лет — пытка. Днем и ночью. Видимо, ты мне не по плечу…
Может быть, он надеялся, что она станет его успокаивать, что-нибудь говорить. А может, он действительно больше не в состоянии выносить все. Но она не стала оправдываться, как сделала бы еще неделю назад из жалости и какой-то материнской нежности. Сейчас же, после того, как она за одни сутки повзрослела на несколько лет, когда за ней стояла откровенность Штокова, когда с такой прямотой и беспощадностью она думала о себе, она не стала этого делать. Мягко, но четко она отозвалась:
— А мне, ты думаешь, легко? Ты думаешь, мне легко вот так… Ты самый близкий мне человек. И далекий. И не твоя здесь вина. Да и не моя, Витя. Знаешь, как-то так получилось — я с детства жила красками. Еще понятия о них не имела, а уже жила ими. И все время прятала это от друзей, от матери. Отца не помню. А если бы он и был, и от него бы прятала. Так вышло. Мы всегда стеснялись друг перед другом прямых слов, прямых поступков, стеснялись чувств своих. Те, кто старше — ты вот, твои ровесники — вы миновали это. Вы пришли раньше. И те, что моложе меня, они тоже обошлись иначе. А мы — нет. Вот у меня подружка есть, Ольга. Ты не знаешь ее. А ты посмотри — ей девятнадцать, а она ушла из дома, мать врач и, говорят, хороший хирург. В общем, семья самая благополучная. Она ушла не из протеста какого-то, отца она любит, а из того самого, отчего и у нас с тобой плохо. Плохо ведь, Витя?
— Плохо, — сказал он. — Плохо, но я тебя люблю.
— Я это знаю, но все, на что я способна… — Нелька помедлила и повторила, но уже иначе: — На что я пока способна, — все здесь, с тобой. У меня ничего нет про себя. Здесь все.
— Я и это знаю тоже, — сказал он.
Они молчали некоторое время, и было слышно, как потрескивает его сигарета.
— Завтра я поеду за Сережей, — сказала она.
— Хорошо. Он, наверное, отвык от нас.
— Ты не говори об этом. У меня болит душа. Я его привезу. — И опять они молчали. И первая снова заговорила Нелька: — Ты не сердись. Но я никогда не говорила так и никогда еще так не думала. Сегодня Штоков сказал — мы выше их. Он о передвижниках говорил. И я стала думать: правда, это правда. Только — это он выше. А я не выше. У меня еще чего-то нет. Я писала эту вещь желудком. Старик говорит, что это желудком писать, если ловить мгновенье, состояние, позу. Позой объяснять смысл. Словно живопись — подпись под фотографией. Я видела его холст — «Сорок второй» называется. Он в мгновенье видит суть на многие времена. Берет мгновенье, а видно время. И мне кажется, что он тогда видел и мое поколение, видел и знал, что произойдет со мной и с Ольгой. А я этого еще не умею. И не знаю — сумею ли теперь. Ты понимаешь, что я хочу сказать, Витя?
Что-то новое входило в их отношения. Сказано было то, о чем они хорошо знали оба, но о чем ни разу еще не говорили. Теперь надо было строить жизнь иначе, на другой основе. И она сказала:
— Видишь, сколько я тебе наговорила. Но я тебе не предлагаю выбора. Бери меня такой, какая я есть.
— Да и я тебе наговорил…
Потом, засыпая, Виктор сказал:
— А все же трудно жить с художником.
Он умел спать тихо и спокойно, точно маленький. А она все никак не засыпала. Да и не хотела спать. Эта ночь, длящаяся целую вечность, дорога была ей, и она жалела, что уже четвертый час. Она осторожно встала и вышла на балкон. В лицо хлынула ночь — свежая, ветреная и сырая. И обещала эта ночь утром ослепительное, но уже прохладное солнце. И дорогу она обещала ей. У ночей есть одна особенность. Они обещают то, чего ты очень хочешь сам. А Нелька хотела новой работы. Она знала теперь, как надо будет подходить к ней… «Я напишу Ольгу, — подумала она, — и в Ольге напишу себя».
