Лоцман кембрийского моря - страница 19

— В каких же ты книгах видел старое письмо? — спросил Зырянов.

— В книгах не видел, а только на берестах, — сказал Меншик.

Зырянов удивился:

— В самом деле существуют эти бересты?.. И древним письмом писаны? Да они бы рассыпались за четыреста лет! Труха осталась от берестяной летописи, если такая была…

— А вот сберегли же, — с гордостью сказал Меншик.

— Тебе ученый человек, студент, говорит русским языком, пойми! — сердито заговорил Черемных, укрепив над костром чистое ведро с водой для утренней каши. — Не может существовать твоя летопись: место у вас сырое, бересты почернели.

— Береста воду любит, — с видом согласия и одобрения сказал Николай Иванович.

— «Береста воду любит»! — передразнил Черемных. — А чернила смылись? Ничего нет?..

— Тарутины умели писать без краски, — сказал Меншик.

— Опять сказка! Уж ты скажи, что без пера писали.

Николай Иванович подтвердил и это.

— Хо-хо! — Черемных злорадно смеялся. — И много он написал таким действием? Избу доверху набил чистой берестой? Такая библиотека — на растопку!

Меншик поднял глаза на бригадира с неожиданным вниманием.

— Берестяную Сказку спалить? — спросил он с каким-то устрашающим любопытством. — За это тебя самого бы!

— За это меня бы спалили в Русском жиле? — усмехнулся Черемных.

— Не за это, — сказал Меншик, не отнимая любопытных глаз от бригадира, — на это у тебя зубов не хватит. Да и скажу тебе, что Сказка наша неопалимая. А надо бы тебя скоптить на берестяном пламени за слово твое неслыханное. Потому — замах хуже удара, это и у вас говорят.

На это Черемных не нашелся что возразить и, смущенный, пошел прочь.

Николай Иванович не спеша заговорил:

— Я не читал Берестяную Сказку и пальчиком не коснулся. А только видел своими глазами.

Сеня опять перебил:

— Почему она неопалимая?

— Неопалимая — потому что мокрая береста не горит… Тогда малый я был. Дед и другие старики принесли Сказку в дом, откуда — не видел, спал я. Еще солнце только взошло; оно у нас поздно восходит.

Гневный взгляд Зырянова перенял Сенин вопрос и остановил его.

— Связки сложили на холодной, чистой половине. Много! Стали разбирать с хорошею молитвою и добрым словом поминали добрых вестников, предков Тарутиных, повестивших нам Берестяною Сказкою обо всех делах, что надо знать. Тарутина Первова, москвитина, его детей, внуков, потом и Аникеюшку-мученика из их же рода, и всех предков летописателеи подряд благодарили и детям велели поминать и в старости завещать своим детям память и благодарность за Сказку.

Дед велел мне смотреть бересты. Я еще грамоты не знал. Дед сказал: «Ондрей Тарутин памятью ослаб и глазами остарел. Внука Семена услал в Мир. Сыну Агафангелу велел отпустить Семена. И нас лишил его памяти, у Семена в памяти вся была Сказка. А Сказку читать не все способны: достойных мало родится, и некому Сказку продержать. Грамоти узнаешь — будешь всю Сказку великую сам читать».

А я, малец, глянул: ух, велика Сказка!.. Выше моей головы сложены связки. Дед посмеялся: «И про нашу жизнь будешь писать новую Сказку. А пока неграмотен — будь памятен, я тебе вычитаю все, что было до нас. Очень нужно, — сказал, — помирать; и сперва вычитаю вам».

— Слушать не стоит, что он говорит. Сказка, — сказал Черемных, — да и нескладная: будто бы Ермак Тимофеевич — не первый завоеватель Сибири! Какие-то пинежане забежали дорогу морем. Как это так?

— Вот и узнаем от Николая Ивановича, как это так.

На этот раз Меншик обиделся на грубость Черемных и сказал:

— Спать вам пора.

Глава 14
ПИСЬМО № 1, ТЕМА № 2 И ВКРАТЦЕ О ТЕМЕ № 1
...

Москва, Геологический институт, Л. М. Цветаевой.

На берегу Байкала, 17 июля 1932.


Дорогая Ли,

Может быть, Вы уже в Москве?

Если нет, пусть встретит Вас мое письмо из таежной глуши, когда я сам не успею.

Да и лучше: меня самого вы бы не узнали. В краю медведей я стал медведем: оброс необычайно. На весь Байкал нет ни одного парикмахера, которому я бы доверил свою голову.

Тем не менее я рад, что съездил на Байкал. Поездка оказалась нелегкая, но интересная. Я много купался в ледяном Байкале и съел массу замечательной сметаны, более похожей на пушистое сливочное масло: она такая плотная, что ее можно резать ножом и накладывать ломтями на хлеб. Сибирские пельмени в такой сметане — роскошь. Ради этого стоило съездить в Сибирь. Но я желаю отныне иметь сибирские пельмени на моем столе.

И я добьюсь! У меня будет в Москве настоящая сибирская пельменщица.

Но Вы скажете, что она внесет в мой дом вместе с сибирскими пельменями и сибирскую грязь? Нет, это будет соединение сибирских пельменей с немецкой опрятностью!

Представьте, я нашел здесь немецких колонистов — и даю Вам слово, я уговорил их выслать мне в Москву одного из женских членов семьи по первому требованию — как только я женюсь, разумеется.

Уговор такой: зиму Гретхен проводит в Москве у нас, а летом, когда мы с женой в поездке, Гретхен возвращается в свою сибирскую Германию.

Последнее выражение — не в шутку: на Байкале я увидел, что каждый немецкий дом — это Великая Германия, даже в тайге.

Кстати, в этой Германии из трех комнат и огорода с садом, разумеется с коровой и посевами, я познакомился с наиболее классическим сибирским типом. Этот тип побил меня на сто пельменей! Вы, вероятно, не поняли: он один съел на сто пельменей больше меня!

Вы еще не все поняли: ведь я съел пятьдесят пельменей!!