Лоцман кембрийского моря - страница 42
А маленький ударник Никульчан после работы на заводе выряживался дома почудней и уходил. То размалевывал лицо, а то раздобыл шаманский кафтан, с бубном пошел. А однажды зашил самого себя в медвежью шкуру. Николай Иванович не утерпел, сказал:
— Пойду с тобой.
Никульчан велел ему обружиться, и пошли по светлому снегу улицей, стежкой. Над городом низко лежала черная ночная морока, но снежную стежку всегда видно.
Подошли к дверям заводского клуба, Николай Иванович взвалил медведя-ударника на спину, придержал левой рукой и втащил в клуб.
На груди у Николая Ивановича лук большой висел, в его рост, и колчан стрел. В правой руке держал копье длинное, в две с половиной меры.
Навстречу ему выскочил хвостатый, малорогий, синерожий, с кровавыми горящими глазами. Вдруг погасли глаза и опять загорелись.
Уронил медведя, медведь закричал человеческим голосом. Николай Иванович начал крестить малорогого, наставил копье и зарычал ужасным рыком, напугавшим всех:
— Отойди, сатана!
Закрещенный скорчился, захирел и перестал глазами блистать. Все кругом зашумели, защелкали ладошками, гусь там очутился — загоготал, человек с пароходной трубой на месте головы загудел, и медвежья туша с ревом в пляс пустилась.
Николай Иванович увидел вокруг себя рожи нелепые и лепые и вовсе занавешенные. Остолбенел и так простоял, хватаясь то за копье, то за стрелки и лук. Занавешенные бабы плясали с пароходной трубой, и с убитым медведем, и с самим чертом.
А в конце вечера подошла к Николаю Ивановичу якутская девица-красавица, писанная красным ягодным соком и, жалко, не смазанная коровьим маслом по лицу и по черным волосам.
Поднесла ему девица маленькую штучку и сказала:
— Получите первый приз маскарада… Это вечная ручка. Ваш костюм лучше всех!
Николай Иванович спросил:
— На что вечная? Я же не чаю вечной жизни.
Все рассмеялись и опять защелкали ладошками, а неубитый медведь с треском распорол на себе шкуру, ударник Никульчан выскочил из шкуры и дернул Николая Ивановича за рукав:
— Пошли домой!
Но все закричали:
— Маску долой с победителя!
Девицы подскочили:
— Снимите бороду!
Тут Николай Иванович ринулся в дверь, и Никульчан за ним. А вослед кричали:
— Это нечестно! Нечестно!..
Штучка раскрывалась тайным дуплецом, в дупле — золотое перо, и могло писать вправду вечно. Вот ее и пожертвовать, как обещал, владычице пристойно по ее вечной жизни. И себе не в убыток.
С того дня Никульчан больше не водил его, сам замоскваряженный ходил. Каждый вечер где-нибудь в городе москварядились, якутянам безудержно нравилось.
Николай Иванович один сходил в театр. Взял с собой лук, да пришлось отдать на вешалку вместе с полушубком.
После Николай Иванович заинтересовался собраниями. В клубе завода выходили на деревянную подвысь русские и якуты, по видимости хорошие люди, назывались ударниками, но не дрались ни разу при Николае Ивановиче. Они говорили с пылу души по свободе своей, неизнудно. Николай Иванович полагал, что это ратники.
Бывало и в старину, ратники за родину поднимались, оставя жен и детей дома со старыми, — так и ударники обещалися ратовать крепко, сопрягаясь в бригады, то есть супряги, тружаяся дружно для пропитания сообща и для одевания всего мира.
И что трудов на пять лет хватило бы — обещалися исполнить в четыре года. Это особенно понравилось Николаю Ивановичу. За всеми не утерпел — взошел на лобную подвысь и обещался не отставать от народа. Говорил свое слово истово, и его узнал народ и слушал с охотой.
— До конца пятилетки обещай! — закричали.
Николай Иванович грянул голосом во всю силу:
— Чаюся до конца пятилетки!
И весь народ щелкал, как в театре.
А на другом собрании в том же клубе попросили уйти, так и не понял почему.
Собрания чрезвычайно привлекали его. Даже перестал спешить на восток и зажился в Якутске. Каждый вечер ходил в клуб.
Ему удалось побывать и на заседании думном, боярском. Трудно сказать, каким образом.
На людей смотрел: как они — шел скоро, и разговаривал со старцем одним. У того и бороденка кой-какая была, а глаза смотрели через махонькие оконца; но в них не стекло бесценное, тонкое, сквозь которое все видно хорошо и вправду, как сквозь лед, — в очках простые камешки алмазные оглаженные вставлены, какие и в Русском жиле вставляют в оконца вместо льдинок, и через те алмазы чудится все вдвое, так что дети в Русском жиле пугаются, завидя на дворе двух маменек или разом двух тятенек. Пока не привыкнут, подрастая.
Охраняющий в дверях большого дома, двухпотолочного, каменного, посмотрел на старца и на Николая Ивановича и обоих с почетом пропустил, отступя от двери.
За разговором по ковровой лестнице чуть с ноги не сбился, под вторые потолки взошел, аж под самые верхние. И там палата дивно велика и во всем устроена по-государски. Во всю палату стоит стол невиданной длины, красной полстью крытый, содвинут с малым столом, яко алый крест.
Но тот крест неправильный, не такой, как в Русском жиле.
Овдоль стола заседали люди русские и якуты, в одежонках простых. А вверху креста перед всеми лицами введенный боярин председает один за малым столом (но и малый стол тоже очень большой) — голова заседания — и потому величается председателем.
Они советовались промеж собой и государили советно якутским царством; а за Русь держатся крепко.
Все слушали старца. Паужнать стали — чаю отпили, и старец похлебал, говорить не переставая; у людей могло и в ушах засохнуть, а он частил-таки числа неисчислимые и все толковал со счетом, бог ему судия, — за ним не счесть всем народом. Николай Иванович, один стараясь, не успел; понемногу и уснул.
