Дом, в котором… - страница 269
Слепой терпеливо ждет. Но ему ли не знать, что на Изнанке все вопросы теряют смысл. А я так о многом хотел спросить. Стервятник. Лорд. Черный и его автобус. Македонский. Горбач. Лэри… Мне хотелось бы понять, думает ли он о них столько же, сколько думаю я. Просыпается по ночам с мокрыми щеками? Считает часы и минуты? Ненавидит лето? Живет наполовину? Превращается в чужака, абсолютно лишенного чувства юмора? Но это глупо. Конечно, он думает о них. По-своему. Слепой прагматик. Он не станет мучиться мыслями о чем-то, чего не в силах изменить. Или станет? Какими словами спрашивают о таком, и спрашивают ли вообще?
Ветер проносится над полем, разглаживая траву, овевает мне лицо, со скрипом раскачивает лампу на потолке веранды. Слепой влез на дряхлый стул с ногами и курит, тоже глядя на дорогу.
Об автобусе он говорить не станет. Дела Наружности его не касаются. Это я уже понял. В дела вожаков он тоже, видите ли, не лезет. Черта с два, конечно, он в них не лезет, но попробуй доказать, что это так. Значит, говорить о Стервятнике мы тоже не будем. Слепой примет его выбор, даже если этот выбор – петля, а то, что меня это не устраивает, – исключительно моя проблема.
Македонский… О Македонском спрашивать бессмысленно. Вряд ли даже сам Македонский сможет ответить хоть на один вопрос о себе. Горбач – Прыгун. Кажется, недавний. О Прыгунах я сам спрашивать не хочу. Толстый…
Вопросы, вопросы… Дом их не любит. Они должны быть простыми. Например, смогу я удержать эту чашку или придется пить, как обычно, нагибаясь и прихлебывая? Смогу ли задать хоть один вопрос?
– Знаешь, кто приехал в Дом? – спрашиваю я.
Слепой отворачивается от дороги и впивается взглядом в мои зрачки.
– Знаю. Седой. С ним все в порядке, не беспокойся.
В горле пересыхает. Все в порядке, по мнению Слепого. Ничего менее успокаивающего он сказать не мог.
– То есть?
– Я же сказал, с ним все в порядке.
– И что это означает?
Слепец тянет паузу, насколько возможно. Давая понять, что я слишком назойлив.
– Что он там, где хотел быть.
И опять затыкается. С многозначительным видом.
Я вдруг понимаю Волка. Хочется вскочить и встряхнуть Слепого так, чтобы его зубы разлетелись по всей веранде.
– А поконкретнее?
Слепой таращится. Потом тянется через стол и утаскивает мой кофе. Свой он, конечно, уже выхлебал.
– Куда уж конкретнее? Он на Изнанке.
Я взрываюсь.
– Это я понял! Не виляй, Слепой! Куда ты его засунул? Его могли найти во время обысков. Они прочесывали все этажи, ты об этом знаешь! И этот кофе ты, кажется, сделал для меня!
– Ты его все равно не пьешь. Я же сказал, не беспокойся. Его не найдут.
От его слов беспокойство только возрастает. Конечно, не найдут. То, что Слепой считает Седым, не найдут, а остальное его волнует мало. Я представляю, как тело Седого обнаруживают за дальними стеллажами в библиотеке, как извлекают на свет под истошные вопли Акулы, и что обо всем этом думает Р Первый, единственный в Доме, кто может Седого опознать.
Слепой слушает мое молчание, как будто это слова, внимательно и проникновенно.
– Его ниоткуда не вытащат, Сфинкс, – говорит он. – Седой – Ходок. Мог бы и сам догадаться.
Я немного расслабляюсь, но внутри по-прежнему все кипит. Черт бы побрал всех Ходоков Дома, вместе взятых! И Седого, и Слепого, и остальных. Почему они всегда самые невыносимые люди на свете? Почему окружают себя таким ореолом таинственности? Почему Седой не сказал мне правду, вместо того, чтобы морочить голову с поисками места для ночлега, когда ему не нужен был никакой ночлег?
Чтобы немного успокоиться, пересаживаюсь со стула на перила. Самое близкое к подоконнику, что можно здесь найти.
– Ходоков не любят, – просвещает меня Слепой. – Никто. Даже Прыгуны. Так что ни один Ходок никогда не признается, кто он, если не уверен в собеседнике.
Он успел вернуть мой кофе и положить рядом с чашкой еще одну сигарету. Я подцепляю ее непослушными пальцами и сую в рот. Пальцам не так больно, как я представлял. Может, они смогут удержать и чашку.
– Иногда я тоже ненавижу Ходоков, – признаюсь я в порыве откровенности. – И довольно сильно.
Слепой кивает, словно я лишь подтвердил то, о чем он прекрасно знал.
Некоторое время мы молчим.
По дороге, фырча и завывая, проезжает какой-то драндулет. Весь перекошенный, с единственной целой фарой. Слепой, не глядя на него, чуть склоняет голову, прислушиваясь. Он видит, но все привычки незрячего остались при нем. Пальцы тихонько постукивают по столу.
– Если у тебя больше нет вопросов, – начинает он, – может, ответишь на мой?
У меня еще много вопросов, но я слишком устал. От попыток их сформулировать, от предполагаемых ответов Слепого, от этого места, от своих никчемных рук, даже от ветра и тишины.
– Ухожу я или остаюсь?
Пальцы Слепого замирают, оборвав постукивание, лицо каменеет.
Я подавляю желание потянуть время и, как могу, мягко говорю:
– Я выбираю Наружность, Слепой. Прости.
Он по прежнему спокоен, только дыхание чуть перехватывает, как будто я его ударил. Отвожу глаза.
– Почему? – спрашивает он.
– Не хочу однажды проснуться стариком.
Он смотрит с таким удивлением, словно я сказал невозможную глупость. Как будто ищет слова, выражающие сочувствие моему состоянию, и не находит.
– А что, в Наружности этого не произойдет?
– Произойдет. Если доживу. Но постепенно. И ключевое слово тут «проснуться».
– Не понимаю, – говорит он.
Конечно, не понимает. И никто не поймет. Никто из тех, кто не просыпался из одной жизни в другую, то есть вообще никто. Слепого не преследуют видения, где он тупо улыбается в палате для умалишенных, пребывая в иных мирах, в то время, как тело существует само по себе, без присмотра, дряхлея и воняя мочой.
