Книга Аарона - страница 49
Он снова остановился, продолжая смотреть на бумагу: «Не имея ни грамма уверенности, мы не расположены к обещаниям. Тем не менее мы убеждены, что час прекрасной сказки мудреца и поэта обеспечит переживание высшего порядка на шкале чувств. Исходя из этого, мы все приглашаем вас, – произнес он. – Мы пользуемся случаем, чтобы пригласить вас…»
Он встал и отвернулся, а затем сел на свою кровать.
Три недели репетиций были расписаны на доске объявлений, а день представления назначили на субботу, 18 июля. Те, кто не участвовал в самом представлении, приглашались поделиться своим мнением в перерывах от работы. Накануне премьеры все отравились, и те работники, которых не рвало и которые не скрючились на ночных горшках, носили в темноте кувшины с известковой водой и морфием тем, кому было совсем худо. Митеку приснился кошмар о маме, такой страшный, что он пищал и верещал, будто горит и умирает от жажды, пока Корчак не прикрикнул прямо ему в лицо, что он спустит его с лестницы и вышвырнет на улицу, если тот не успокоится.
– Это, кажется, сработало, – сказала ему позже мадам Стефа, когда они вытирали рвоту тряпками.
– Наш директор кричит – поэтому и пользуется властью, – ответил он ей.
– Он всех расстраивал, – сказала она.
– Я – сын безумца, – сказал он. – До сегодняшнего дня меня терзает эта мысль.
На следующее утро главный зал был похож на поле боя, но к пяти вечера актеры взяли себя в руки и влезли в костюмы.
Публика заполнила комнату, и даже при открытых окнах стояла такая жара, что все обмахивали себя программками. Запах с прошлой ночи остался.
Корчак поприветствовал гостей и сказал, что индийский автор будет говорить голосами еврейских детей в польском гетто. Свет погас, из-за кулис послышались перешептывания и звуки, и дети с первых рядов начали ворочаться и толкаться. Когда пьеса началась, показалось, что она для самых маленьких. Абраша играл больного мальчика, которому запрещалось покидать свою комнату. В свете рампы густые сросшиеся брови придавали ему сердитый вид. Он вел беседы со своим доктором, и с матерью, и с приемным отцом, и с ночным сторожем на улице, и с мэром города, и с факиром, и с девочкой-цветочницей. Затем вошел одетый во все белое человек, представившийся «Придворным лекарем», и Абраша всем объявил, что у него ничего больше не болит. И когда мальчик, игравший приемного отца, спросил, почему они выключают свет и открывают шторы в его комнате, и каким образом может помочь свет звезд, вперед выступила игравшая цветочницу Женя и, протянув к нему руки, сказала: «Умолкни, неверующий». Казалось, будто весь зрительный зал решил ее послушать. Начавший было чесаться мальчишка рядом со мной остановился.
Лекарь сказал, что Абраша заснул, и Женя спросила, когда он проснется, на что лекарь ответил – как только к нему придет и позовет король из этого мира. И она спросила, может ли он прошептать Абраше на ухо одно слово от нее, а когда он поинтересовался, что бы она хотела ему передать, прежде чем погасли все огни, она сказала передать, что не забыла его.
Все признавались, что пьеса их очень тронула. Старая женщина в китайской шляпе сказала Корчаку, что он – гений и способен творить чудеса в крысиной норе.
Он сказал ей, что, должно быть, именно поэтому дворцы достались всем остальным.
РАНО УТРОМ ЧЕТЫРЬМЯ ДНЯМИ ПОЗЖЕ с улицы донесся какой-то шум, а в кухне мадам Стефа поздравляла Корчака с днем рождения и вручила ему чашку, в которой что-то приготовила, но потом она вскрикнула, увидев в окне шеренги синих полицейских, литовских и украинских наемников в черном с коричневыми кожаными воротничками. Борис когда-то научил меня разбираться в форме. Вбежал, охая и хватая ртом воздух, мальчик, который носил записки из больницы. Он сообщил, что детей из больницы эвакуировали на Умшлагплац, после чего, по всей видимости, выбрасывали у железнодорожных путей прямо в больничных пижамах. Корчак достал немного денег из тайника за печью и выскочил за дверь еще раньше, чем мальчик закончил говорить.
Я побежал за ним. Куда мне деваться, если он исчезнет? Я столкнулся с группой пробегавших мимо людей, и какой-то мужчина с чемоданом сбил меня с ног. Все выбегали со двора соседнего здания, а тех, кто оказался сзади, хлестали плетьми, и они пытались протолкнуться вперед. Нас несло вниз по улице, как по реке, а потом сбило в кучу на блокаде. Я не видел, был ли с нами Корчак. Нас разбили в шеренги по четыре человека и, толкая в ноги, гнали по улице. Один литовец выискивал и бил дубинкой по голове любого, кто отказывался подчиняться. И так мы шли, согнувшись, а тем временем прибывало все больше людей, все вопили и звали друзей и родственников в толпе. Люди кричали: «Где мои дети? Передайте им, что я уезжаю». Или что у них есть швейная машинка, или что они работали у Теббинса. Желтые полицейские стояли по бокам колонны, а литовцы – сзади, и они всех подняли и заставили двигаться дальше.
Я пробивался к ближайшему желтому полицейскому, но все кричали на него одновременно, выкрикивали ему имена, спрашивая, может ли он что-нибудь для них сделать, просили передать женам или сыновьям, или мужьям, где они оказались. Он кричал им всем, чтобы заткнулись, и когда я подобрался к нему достаточно близко, чтобы спросить, знает ли он Лейкина, он ударил меня дубинкой по лицу.
Маленькая девочка помогла мне встать и, рыдая, говорила, что они должны отослать ее домой, чтобы она могла позаботиться о младшей сестре. Я спросил, почему она мне все это говорит, а потом какая-то женщина взяла ее за руку и увела. Людей вытаскивали из толпы, или они прыгали в дверные проходы, или скатывались по ступенькам в подвалы, когда полицейских отвлекали, или когда те отворачивались по собственной воле.
