Сердце — одинокий охотник - страница 100
— Папа, мы тебя не подгоняем. Но пора уже ехать.
Доктор Копленд упрямо раскачивался в качалке, плотно укутав плечи в серый платок. И хотя утро было теплое, солнечное, в печке горело несколько поленьев. В кухне не осталось никакой мебели, кроме качалки, на которой он сидел. В остальных комнатах тоже было пусто. Большую часть обстановки перевезли к Порции, остальное погрузили на машину, стоявшую возле дома. Все было готово, только сам он никак не мог решиться. Как он может ехать, если в мыслях его нет ни начала, ни конца, а в душе — ни истины, ни цели? Он поднял руку, чтобы подпереть дрожавшую голову, продолжая медленно раскачиваться на скрипучей качалке.
За дверью послышались голоса:
— Я сделала все, что могла. Он будет сидеть, покуда сам не решит ехать.
— Мы с Бадди хорошо упаковали фарфоровые тарелки…
— Надо было трогаться, пока не высохла роса, — сказал старик. — А сейчас, того и гляди, ночь нас в пути застанет.
Потом все смолкло. Только в пустой прихожей гулко отдавались шаги, но потом их тоже не стало слышно. Рядом, на полу, стояла чашка с блюдцем. Он наполнил ее из кипевшего на плите кофейника. Раскачиваясь, он пил кофе и грел пальцы на пару. Право, не может быть, чтобы это был конец. Голоса без слов взывали к его сердцу. Голоса Христа и Джона Брауна. Голоса великого Спинозы и Карла Маркса. Призывные голоса всех, кто боролся и кому было суждено выполнить свою миссию. Горестный голос его народа. И голоса мертвых. Немого Сингера, этого белого праведника, который все понимал. Голоса убогих и власть имущих. Раскатистый голос его народа, сила и мощь которого все росли. Голос его истинной, неизменной цели. А в ответ на губах трепетали слова — слова, в которых поистине выражена суть человеческого страдания, — он едва не произнес их вслух: «Дух Всемогущий! Владыка вселенной! Я творил то, чего не должен был творить, и не свершил того, что должен был свершить. Так воистину — может ли настать конец?»
Он впервые вошел в этот дом с той, кого он любил. Дэзи была в подвенечном платье, с белой кружевной вуалью на голове. Кожа у нее была прекрасная, цвета густого меда, а смех нежный и звонкий. По ночам он запирался в комнате, где ярко горел свет, чтобы учиться. Он всеми силами пытался размышлять над книгами. Но близость Дэзи рождала в нем такую страсть, что никакие науки не могли ее побороть. Поэтому он иногда поддавался соблазну, а потом, кусая губы, просиживал над своим учением всю ночь до утра. Один за другим появились Гамильтон и Карл Маркс, Вильям и Порция. Но всех их он потерял. Никого у него не осталось.
А Мэдибен и Бенни-Мэй? А Беннедайн-Медайн и Мэди Копленд? Те, кто носили его имя. И те, кого он вывел из небытия. Но из тысячи этих людей найдется ли хоть один, кому он может доверить дело своей жизни, а потом вздохнуть спокойно?
Всю свою жизнь он твердо знал, зачем он трудится. В сердце его жила уверенность, потому что каждый день он знал, что ждет его завтра. Он ходил из дома в дом со своим чемоданчиком, разговаривал обо всем на свете с людьми, терпеливо им все разъяснял. А ночью был счастлив, зная, что день прожит не напрасно. И даже без Дэзи и Гамильтона, без Карла Маркса, Вильяма и Порции он мог сидеть один возле печи и радоваться этому ощущению. Выпить кружку желтовато-зеленой водки и съесть кукурузную лепешку. Душу его согревало чувство глубокого удовлетворения, потому что день хорошо прошел.
Тысячи раз испытывал он это удовлетворение. Но какой был в нем смысл? За все годы он не мог припомнить ни одного своего деяния, которое имело бы непреходящую ценность.
Немного спустя дверь из прихожей открылась, и вошла Порция.
— Видно, мне придется одевать тебя, как младенца, — сказала она. — Вот твои носки и ботинки. Дай я сниму с тебя шлепанцы и обую тебя. Надо поскорее ехать.
— Зачем ты со мной это сделала? — с горечью спросил он.
— Что я сделала?
— Ты отлично знаешь, что я не хочу уезжать. Ты выманила у меня согласие, когда я был в таком состоянии, что ничего не соображал. Я хочу остаться там, где прожил всю жизнь, и ты это знаешь.
— Нет, вы только его послушайте — сердито воскликнула Порция. — Ворчишь, ворчишь, прямо спасу от тебя нет! Столько мы от тебя наслушались обидного и всяких попреков — просто срам!
— Чушь! Ладно, говори, мне все равно. Жужжишь возле уха, как комар. Я знаю, чего хочу, и не позволю, чтобы меня брали измором и заставляли поступать против воли.
Порция сняла с него комнатные туфли и развернула пару чистых черных бумажных носков.
— Отец, давай бросим этот спор. Мы хотим сделать все как лучше. Ей-богу же, для тебя самое правильное — поехать к дедушке, Гамильтону и Бадди. Они за тобой будут присматривать, и ты поправишься.
— Нет, не поправлюсь, — упрямился доктор Копленд. — А здесь бы выздоровел. Уверен.
— А кто, по-твоему, будет вносить плату за этот дом? Разве мы сможем тебя прокормить? Кто, по-твоему, будет за тобой ухаживать?
— Я всегда управлялся сам и еще управлюсь.
— Тебе просто хочется делать все наперекор.
— Чушь! Жужжишь тут, как комар. Я тебя даже не слышу.
— Нечего сказать — хорошо так говорить, когда я тебя обуваю!
— Прости. Извини меня, дочка.
— Ну да, чувствуешь, что виноват, — сказала она. — Оба мы хороши. Нашли время ссориться! Вот обживешься на ферме, и тебе самому там понравится. У них же такой чудесный огород! Прямо слюнки текут, когда подумаешь. И куры, и две племенные свиньи, и восемнадцать персиковых деревьев. Сам будешь без памяти рад. Эх, была бы я на твоем месте!
