Сердце — одинокий охотник - страница 96
Джордж от нее даже попятился. У него не осталось чистых рубашек, и он надел грязный пуловер. Запястья у него были узкие, в голубых прожилках. Рукава пуловера вытянулись и обвисли; руки от этого казались очень маленькими.
— Если бы ты не была моей сестрой, откуда бы я тебя знал? А раз так, как бы я мог тебя любить?
— Но если бы ты меня знал и я не была бы твоей сестрой?
— Да откуда бы я тогда тебя знал? А? Ну докажи!
— Ну представь себе. Вообрази, что знал бы.
— Наверно, ты бы мне в общем нравилась. Но ты все равно не можешь доказать…
— Доказать! Заладил! «Докажи» и еще — «это не фокус». Что тебе ни скажешь, у тебя «это не фокус» или «докажи». Терпеть тебя не могу, Джордж Келли! Просто ненавижу.
— Ладно. Тогда и я тебя тоже не люблю.
Он зачем-то полез под кровать.
— Чего тебе там надо? Оставь-ка лучше мои вещи в покое. Если я увижу, что ты копаешься в моей коробке, я тебе голову расшибу об стенку. Ей-богу, правда! Все мозги вылетят!
Джордж выполз из-под кровати, в руках у него был учебник по правописанию. Он сунул грязную ручонку в дырку матраца — туда он прятал свои шарики. Этого ребенка ничем не проймешь! Он не спеша отобрал три коричневых агата, чтобы взять их с собой в школу.
— Иди ты на фиг, Мик, — ответил он.
Джордж был слишком маленький и нечуткий. Глупо было его любить. Он еще меньше во всем разбирался, чем она сама.
Занятия в школе кончились, и она сдала все: одни предметы на «отлично», а другие едва вытянула. Дни стояли жаркие и длинные. Наконец-то она могла как следует взяться за музыку. Она начала записывать сочинение для скрипки и фортепьяно. Писала песни. Музыка всегда была у нее в голове. Она слушала радио у мистера Сингера и бродила по дому, повторяя в уме программы, которые передавали.
— Что творится с Мик? — спрашивала Порция. — Кошка, что ли, язык откусила? Ходит и молчит, будто воды в рот набрала. И даже не так много ест, как раньше. Взрослая барышня, да и только.
Казалось, что она к чему-то готовится, а к чему — сама не знает. Солнце посылало на улицы жгучие, добела раскаленные лучи. Целый день она либо возилась со своей музыкой, либо играла с детьми… И готовилась. Иногда она вдруг нервно озиралась, на нее нападал этот самый страх. Но в конце июня произошло настолько важное событие, что в ее жизни все переменилось.
Под вечер вся семья сидела на веранде. В сумерках очертания предметов становились мягкими и расплывчатыми. Дело приближалось к ужину, и из открытой двери несло капустой. Все были в сборе, за исключением Хейзел, которая еще не вернулась с работы, и Этты — та все болела и не поднималась с кровати. Папа раскачивался на качалке, положив ноги в одних носках на перила. Билл сидел на ступеньках с мальчишками. Мама полулежала в гамаке, обмахиваясь газетой. На другой стороне улицы недавно поселившаяся по соседству девочка каталась на одном роликовом коньке. Лампы в домах только зажигались, и где-то вдали кого-то окликал мужской голос.
Тут пришла домой Хейзел. Ее высокие каблуки зацокали по ступенькам. Она лениво прислонилась к перилам и поправила косы на затылке; в полутьме ее толстые, мягкие руки казались очень белыми.
— Какая жалость, что Этта не может работать, — сказала она. — Я сегодня разузнала насчет того места…
— Какого места? — взволновался папа. — А я не подойду? Или там требуется девушка?
— Девушка. Продавщица у Вулворта на той неделе выходит замуж.
— Это в магазине стандартных цен? — спросила Мик.
— Тебя это интересует?
Вопрос застал ее врасплох. Она-то просто вспомнила о мешочке леденцов, купленном там вчера. Ее вдруг обдало жаром. Смахнув со лба волосы, она стала пересчитывать первые звезды.
Папа швырнул окурок на тротуар.
— Нет; — сказал он. — Мы бы не хотели, чтобы Мик в ее годы взваливала на себя такую тяготу. Пусть наберется силенок. А то ведь вон как вымахала.
— Я с тобой согласна, — сказала Хейзел. — По-моему, Мик еще рано каждый день ходить на работу. Я тоже считаю, что этого не стоит делать.
Билл спустил Ральфа с колен на ступеньку и сердито зашаркал подошвами.
— Нельзя начинать работать хотя бы до шестнадцати лет. Мик надо дать еще года два, пусть кончит профессиональное, — если мы сдюжим…
— Даже если придется бросить дом и переехать в фабричный поселок, — сказала мама. — Я хочу, чтобы Мик еще побыла дома.
На какую-то секунду Мик испугалась, что на нее насядут и заставят пойти работать. Тогда бы она пригрозила, что убежит из дому. Но то, как близкие к этому отнеслись, ее растрогало. Вот здорово! Как они горячо говорили о ней, с какой добротой! Ей даже стало стыдно, что она поначалу так испугалась. Она вдруг почувствовала такой прилив любви к родным, что у нее сжалось горло.
— А сколько там платят? — спросила она.
— Десять долларов.
— Десять долларов в неделю?
— Конечно, — ответила Хейзел. — А ты думала — в месяц?
— Даже Порция зарабатывает не больше.
— Ну, то негры… — заметила Хейзел.
Мик потерла макушку кулаком.
— Это большие деньги. Уйма.
— Да, такими не пробросаешься, — сказал Билл. — Ведь я столько же зарабатываю.
Во рту у Мик пересохло. Она поводила языком, чтобы смочить слюной небо.
На десять долларов в неделю можно съесть чуть не пятнадцать жареных цыплят. Купить пять пар туфель или пять платьев. Или сделать столько же взносов за радио. Она подумала о пианино, но не решилась сказать об этом вслух.
— Да, мы тогда могли бы свести концы с концами, — сказала мама. — И все же я предпочитаю еще подержать Мик дома. А вот когда Этта…
