Мягкая ткань. Книга 1. Батист - страница 30

То, что он просил не зря и просьбы его доходили, Миле было понятно по количеству просивших и благодаривших, а количество их постепенно росло.

Никаких таких особых чудес отмечено, правда, не было, но справедливости ради следует отметить, что были все же некоторые улучшения: так, говорили, что у одного человека колено начало сгибаться, а еще говорили, что Сеня осмелился сделать барышне неприличное предложение, а это уже прогресс.

Словом, таких вот, как бы непосредственных сведений о чудесах история не сохранила, но Софье Самойловне что-то такое иногда передавали, утешительное, а главное – люди все шли и шли.

Просьбы иногда случались просто страннейшие.

Один харьковский изобретатель хотел запатентовать машину для мытья ног. Старший Каневский никак не мог ему объяснить, что это можно делать руками. Однако же речь шла о механическом массаже ступней по китайскому образцу, подаче электрического тока непосредственно в мозг через пятки и других премудростях, и в конце концов Владимир Моисеевич понял, что перед столь высокими материями он бессилен.

– Чего же вы хотите?

– Поговорить с вашим мальчиком.

– Да, я понимаю, но о чем он должен… побеспокоиться? Вам нужны деньги?

Изобретатель молча протянул ему листок бумаги. Каневский с изумлением прочитал целый ряд латинских букв, мелких цифр, которые окружали эти буквы, как мухи, и других алгебраических знаков.

– И что? – только и мог вымолвить он.

– Что-то не сходится, – тихо сказал изобретатель.

Давясь от смеха, Владимир Моисеевич два раза перечитал эту галиматью.

– А вы уверены, – наконец он смог вздохнуть и успокоить дыхание, – что там разберутся?

– Конечно, уверен, – тихо сказал изобретатель. – Там уже во всем давно разобрались.

Опасаясь скандала, Владимир Моисеевич пытался уменьшить поток страждущих путем жесткой фильтрации, но тщетно. Толпа на лестничном пролете между тем с каждым днем становилась больше и больше. Прибавлялись дамы. Одна из них обратилась к Владимиру Моисеевичу уже у подъезда.

– Вы знаете, я русская. Чистокровная русачка, – гордо сказала она.

Владимир Моисеевич прошел мимо, не повернув головы. Заход ему откровенно не понравился.

За углом его взял за пуговицу другой гражданин.

– Ну зачем вы так? – начал он без предисловия. – Это же кошмар.

– Что кошмар? – Владимир Моисеевич остановился от неожиданности.

– Кошмар неопределенности. У всех у нас есть какие-то планы. Есть, наконец, обязанности перед родными. Близкими.

– Это вы мне устраиваете скандал? – спросил Владимир Моисеевич.

– Нет, это я вам делаю услугу.

– Какого рода?

– Я вам объясняю: нельзя вот так взять и отгородиться стеной от всего мира. Мир обрушится на вас всей своей полнотой.

– Чем, простите?

– Вы не хотите меня услышать!

Глаза у этого человека были на удивление прозрачны, чисты, какого-то удивительно яркого синего цвета, в них переливалась слеза и стояли целые озера небесного света.

– А что вы хотите?

– Мне нужно поговорить с вашим мальчиком… – торопливо сказал незнакомец. – Простите… Я все понимаю. Но это очень важно.

– Но почему вы… – не смог договорить свой вопрос Каневский.

– Мой брат… Он в тюрьме… по ложному обвинению… У него язва двенадцатиперстной кишки. Он мой единственный брат. И вообще единственный родственник.

– Статья политическая?

– Да.

– Я не уверен, что смогу вам помочь, – сухо ответил Владимир Моисеевич.

Как вдруг все закончилось само собой.

Миля раз и навсегда отказался просить Бога о чем-либо.

На все уговоры он твердо отвечал: «Нет».

– Миля! – восклицал Владимир Моисеевич. – Мальчик мой, я разве тебя заставляю, но почему?

Ребенок молча отворачивался, глотая слезы. Это была нестерпимая картина, поэтому, когда Владимир Моисеевич, провожаемый кухаркой, средними детьми, Софьей Самойловной и другими домочадцами, выходил в коридор, сердце его было полно скорби и какой-то жесткой правды, которую он выражал такими словами:

– Да пусть они все лучше сдохнут!

И кухарка шумно одобрительно вздыхала.

Но уже за дверью, в виду широкого лестничного пролета между этажами, под высоким полукруглым окном, выходящим на улицу и украшенным цветным витражом, и также в виду просителей, смиренно ожидавших отказа, сердце Владимира Моисеевича неожиданно оттаивало.

– Нет! Нет! Нет! – кричал он, стуча палкой. – Нет, не сегодня!

После этого «не сегодня» лица людей чуть смягчались, глаза увлажнялись, на их лицах вновь проступали надежда и спасительное ожидание…

Вот это ожидание неизвестности было Владимиру Моисеевичу очень близко, как-то душевно понятно, и он не находил в себе сил для последнего окончательного разговора с этой небольшой толпой на лестничном пролете.

Каневский-старший пытался взять в союзники Софью Самойловну.

– Что происходит с Милей? – спрашивал он ее.

– Не знаю, – честно отвечала она. – Спроси сам.

– Но ты же знаешь, я не могу, – сердился Каневский-старший, аккуратно при этом кладя чайную ложечку на отдельное, приготовленное ему пустое блюдце. – Это выше моих сил, и, кроме того, Миля будет пугаться.

– Чего же ты хочешь от меня?

– Хочу понять, что у него на душе.

– Он напуган, – просто отвечала Софья Самойловна.

– Да. Но чем? Чем?

Она пожимала плечами.

Тогда призывали Милю, и няня, которая вела его за руку в большую комнату, уже заранее гладила ребенка по голове и по плечам, стараясь успокоить.