Дендрофобия - страница 252
– Да это проще пареной репы! – обрадовался Саваоф.
– Только, чтобы без травматизма или какого прочего садизма!
– Как это?
– Чтобы он просто передумал парк уничтожать, как бы сама собой прошла у него эта дендрофобия. Не потому, что ему там память отшибло, или он, не дай бог, в больницу попал…
– Или в ящик сыграл…
– Нет!
– Или по этапу пошёл…
– Зачем же так круто? Короче говоря, чтобы и парк остался, и мэр был жизнью доволен.
– То есть, ты хочешь, чтобы и волки были сыты, и овцы целы?
– Ага!
– Трудно тебе будет с такими многогранными желаниями. Не, Мне обычно просьбы формулируют проще: этого убрать, чтоб совсем его не было, а всё его имущество просителю отдать. Конкретно всё. Хотя Я могу и так, как ты говоришь. А чего тебе так мэра жалко?
– Да он несчастный какой-то. Жена его бросила, мафия наезжает, дочка не навещает. И вообще, он в городе уже тридцать лет руководит: от секретаря Горкома Партии до мэра путь прошёл. Как-то привыкли все к нему. Как и к парку.
– Ладно, сделаю, как ты просишь: без травматизма.
– А что Вы сделаете?
– Это уж Моё дело! Тебе вообще пора, а то сейчас Михаил придёт с отчётом о проделанной работе.
– Да-да, пойду, – я спешно поднимаюсь, чтобы не столкнуться с Абсолютным Добром и Правильностью, не прощающим малейшей неправильности недоделанным людям.
Выхожу в коридор, а там народу – тьма. Как же я удачно так рано пришла, думаю, пока никого не было! Слышу, кто-то из посетителей хрипло спорит о вступлении России в ВТО. Надо же, думаю, и здесь! Открываю дверь из коридора на лестницу, а лестницы-то и нет.
– Как же мне вниз спуститься? – спрашиваю охранника, который тоже наряжен в униформу из перьев и свободно парит в воздухе с той стороны двери.
– Так оченно просто, – отвечает он и толкает меня вниз. – По закону Ньютона. Падать вниз всегда легче, чем карабкаться наверх…
Падаю я вниз и думаю: какая же тут, в самом деле, может быть лестница. Это ж какая должна быть лестница, чтобы достать до Самого Бога! Я вообще часто во сне летаю, хотя и бытует мнение, что это бывает в детстве, когда человек растёт. Видимо, всё никак не могу вырасти.
– Уже с утра надрались, черти! – орёт кто-то сбоку.
– Да зачем нам с тобой это ВэТэО? – хрипит другой голос. – Глаза-то разуй!
Открываю глаза и вижу: в самом деле, утро. Значит, это был сон? Как жаль, что это был только сон! А с другой стороны, приснится же такое… Нет, всё-таки хорошо, что это сон.
С улицы раздаются звуки горячего спора, который вот-вот перерастёт в драку. Встаю и выглядываю между занавесками. На поваленном тополе, который за год по всей длине ствола дал корни, и его так и не смогли отодрать от земли даже бульдозером, сидят три китайца. Да не может быть! Я тру глаза и вижу, как пить дать – китайцы. Только матерятся по-нашенски и без акцента… Да нет же, свои! Просто лица у них так характерно опухли, как бывает у людей с большим стажем возлияний, отчего даже родная мать не отличит среди их однообразных лиц своего сына.
– Ты сам подумай, вот вступит Россия в ВэТэО, и сразу цены поползут вверх, – хрипло кричит один. – Дешёвой водки не увидишь, как своих ушей!
– С чего они поползут-то? – не соглашается другой. – Они и так уже выше некуда уползли!
– Мужики, давайте выпьем за вступление в энто самое Вэ-Тэ-Ёо! – предлагает третий и поднимает сделанный из обрезанной пластиковой бутылки стакан какой-то мутной жидкости.
– Нас сравняют с мировыми ценами, дурья твоя башка! – срывается на крик первый.
– А разве у нас сейчас не мировые цены? – снова не соглашается второй. – Москва считается самым дорогим городом мира после Токио, а в Европе всё копейки стоит. Моя баба каждый месяц ездит в Европу за шмотками. Покупает их там за копейки, чтобы потом тут на рынке продавать втридорога.
– Да что твоя баба-дура может понимать в мировой экономике?! Говорю тебе, что поползут цены вверх.
– А я говорю, что не поползут. Некуда им дальше ползти!
– Мужики, давайте выпьем за то, чтобы Россия наша во вто Э-Тэ-О не вступалО! – третий снова выпил целый стакан и опять налил себе из какой-то замызганной канистры, в каких масло для смазки двигателей продают.
Они ещё какое-то время спорили и, в конце концов, сцепились.
– Вот, уже с раннего утра нажрались, черти! – зычно орёт женский голос с нижних этажей. – Васька, не трогай Эдика! Тебе за него Любка все глаза выцарапает.
– Ты смотри, эта сволочь сейчас всю канистру вылакает! – приподнимается с земли тот, кого предположительно зовут Василием.
– Точно! Мы пока спорили, он уже половину приговорил, – вылезает из-под него предположительно Эдуард.
Эти слова они адресуют третьему своему собутыльнику, который в этот раз предложил ещё какой-то тост за важное событие в экономической жизни нашей страны. Вася с Эдиком поколотили и его, опять подрались между собой, после чего ушли все в обнимку, оставив вокруг поваленного «рассадника аллергии» несколько мятых газет, обрезки пластиковых бутылок различной ёмкости и прочий сор, которому не подобрать и названия.
Я перевожу взгляд на жестяной козырёк с той стороны моего окна, и к своему неудовольствию вижу на нём несколько окурков, лоскутки картофельных очистков, шелуху семечек и почерневший огрызок яблока. Сколько же всего этого «добра» накапливается на балконах и козырьках нижних этажей, если на моём пятом такое творится! Когда наши граждане ещё не были такими раскрепощёнными, и их беспощадно мучили разные комплексы, которые не позволяли выкидывать отходы из окон, то было красиво, если на подоконник или балкон осенью ветром приносило резные кленовые или алые рябиновые листья. В утренние заморозки их края покрывались мелкими каплями росы, как россыпью алмазов, и они становились похожими на драгоценные броши. А теперь вместо этой трогательной и хрупкой поэзии – сплошная грубая проза жизни. Где теперь тот клён и те рябины? Кому они мешали? Им даже не дали возможности стать мебелью или топливом, чтобы украсить или наполнить теплом жизнь беспокойного человека. Их сожгли где-то на свалке, как казнённых узников концлагеря.
