Мое имя Офелия - страница 68

– Что вы имеете в виду? – спрашивает она.

– Ваша настоятельница похожа на королеву, источник всех добродетелей. Все сестры напоминают ее придворных дам, они рады жить под ее благосклонным руководством. Существует иерархия, в которой слуги занимают самое низкое положение. – Я умолкаю, обдумывая это сравнение. – Но я вижу одно существенное отличие. Здесь нет мужчин, добивающихся вашей любви. Вы поклоняетесь одному Христу, а он дарит свою любовь всем одинаково. При дворе принца ни одна женщина не стала бы делить с другой своего возлюбленного, как и мужчина не стал бы делиться своей любовницей.

Изабель быстро понимает меня.

– Да, потому что если даму желает не один мужчина, это вызывает ревность и соперничество. Я тоже читала такие книги, очень давно, – говорит она, понизив голос, хотя нас никто не подслушивает. Монахини уже покинули церковь. – Но не обманывайте себя, Сент-Эмильон – не идеальное место. У нас есть свои грехи, например, – зависть, если одна из нас обладает более красивым голосом или пользуется большей благосклонностью матери-настоятельницы. Мы тоже тщеславны. Я видела, как Маргерита поднимает свои изящные руки и с восхищением смотрит на них. Однажды мать Эрментруда меня наказала за то, что я прятала под подушкой маленький кусочек кружева.

– Такая нищета решительно не понравилась бы королеве и ее дамам, – призналась я. – И все же мне это место кажется царством покоя, где ни один король-тиран вас не угнетает.

Всегда веселое лицо Изабель погрустнело.

– В Сент-Эмильоне нет короля, как вы сказали, но здесь все равно властвуют мужчины. Мать Эрментруда обязана повиноваться епископу Гарамонду, так как он – наместник Бога на земле, – объяснила она. – А этот епископ служит графу Дуруфлю, он – главный покровитель нашего монастыря и очень порядочный человек. – Она показывает мне каменное изваяние, возвышающееся в скромной церкви подобно символу гордости. – Дуруфль воздвиг его в честь самого себя, хотя не он, а его предки выделили эту землю для основания нашего монастыря около двухсот лет назад. За эту щедрость в прошлом он считает себя любимцем Господа и равным епископу! – с негодованием восклицает она. – Он подвергает большому испытанию мое милосердие!

– Как это похоже на двор короля, – размышляю я, – где могущественные лорды и советники определяют политику короля.

– По крайней мере, Дуруфль и епископ редко появляются у нас. Но граф назначил своего племянника, высокомерного и грубого юношу, нашим управляющим. Он руководит слугами и делами монастыря, хоть и не имеет способностей к такой работе. На прошлой неделе Маргерита назвала его в лицо глупцом! – Изабель смеется при этой мысли, потом закатывает глаза. – Ты теперь начинаешь понимать, почему я довольна, что я монахиня. Я могла бы стать женой подобного человека. Или, упаси Боже, такого старика, как отец Альфонс, который трясется, пока читает мессу, и почти совсем глухой. Мне приходится кричать, чтобы он меня услышал, и тогда мои сестры слышат все мои грехи! – недовольно жалуется Изабель. – Поэтому я исповедуюсь только в том, что пренебрегаю молитвами, а это грех самый распространенный среди нас.

– Твой единственный грех, Изабель, в том, что ты слишком добра к недостойным, – шепчу я, имея в виду ее доброту ко мне.

– Нет, я не такая добрая, какой вы меня считаете. Я завидую красоте Маргериты и благосклонности к ней настоятельницы. Меня доводит до кипения медлительность Анжелины, и я виню ее, когда мы должны поститься и не есть ничего, кроме черствого хлеба. Иногда я таскаю сахар из кладовки!

Я улыбаюсь, слушая о ее прегрешениях, так как им далеко до обмана, убийства и мести, от тех преступлений, в которых никто не каялся в Элсиноре.

Но Изабель берет меня за руку и серьезно произносит:

– Офелия, вы будете моим священником, так как вы умеете хранить тайны не хуже надгробий на могилах.

– Так исповедуйтесь, и я отпущу вам грехи, – говорю я, пытаясь копировать отца Альфонса, и мы обе смеемся. И все же, как ее доверие искушает меня! Мне так хочется поделиться с ней своей историей, но осторожность сковывает мой язык, а молчание делает меня еще более одинокой.

Я часто жалуюсь, что у меня нет определенного положения в Сент-Эмильоне. В Эльсиноре я понимала свою роль – я была одной из придворных дам королевы. Здесь я не служанка и не монахиня. Я не могу сидеть с монахинями в святилище церкви, но я молюсь вместе с ними. Я не могу сидеть с ними за одним столом, но ем ту же самую пищу. Подобно отлетевшему духу, который еще не упокоился, я путешествую между мирами. Я свободна, и могу покинуть территорию монастыря, если пожелаю. Вместо этого я часами сижу в библиотеке, часто погрузившись в чтение «Утешения философией» Боэция, древнего римлянина. Я также перевожу молитвы на французский язык для монахинь, которые не читают по-латыни.

Однажды мать Эрментруда видит, как я напряженно занимаюсь, и просит меня помочь обучать девушек в монастырской школе. Я соглашаюсь, потому что хочу приносить здесь пользу. Но меня охватывает жалость при виде этих маленьких девочек с грустными глазами, которых забрали у родителей и отдали Богу, чьи объятия они не смогут ощутить. Одна девочка, само олицетворение отчаяния, сжимает лицо ладонями, ее слишком короткая юбка не закрывает голые ноги выше башмаков. Я помню, как сама носила такие короткие платья, и жалею, что у меня нет чулок, чтобы ей отдать. Мне хочется обнять этого ребенка, но я боюсь ее больших, испуганных глаз. Вместо чулок я даю ей нечто пустячное и бесполезное: глагол для спряжения. Пока девочки склоняются над книгами, я достаю из кармана миниатюрный портрет моей матери, который всегда ношу с собой. Я – ее точная копия; я вижу свои волосы, щеки и нос, все это изображено на миниатюре. Я пытаюсь найти в потаенных глубинах своей памяти воспоминание о ее прикосновении.