Сияние первой любви - страница 41
– Что, Валь? – спросила Татьяна тихо, почти без интонации.
– То, что я тогда согласился на этот год… Согласился! И сам себе стал противен донельзя! О, как я сам себя презирал, если б ты знала…
– И потому быстро нашел выход? Наташу нашел?
– Да, если хочешь. Нашел. Сначала просто искал по объявлению женщину, которая будет детей забирать из школы, а потом… Потом все само собой получилось. Наташа подружилась с мальчишками, стала частью нашей жизни. И я понял, что еще кого-то могу любить, кроме тебя. Я будто на свободу вырвался, Тань. Да, у нас все хорошо, и я прошу тебя, пусть у каждого будет своя жизнь и своя любовь. Ты не мешай нам, пожалуйста.
– То есть как это – не мешай? Ты мне предлагаешь вообще исчезнуть? То есть умереть, что ли?
– Ну, зачем так… Нет, мы с тобой разведемся, если хочешь, квартиру поменяем, или я тебе другую куплю.
– А детей? Детей мы пополам распилим, да? Одна половина тебе, другая мне? Кстати, что ты им сказал про меня?
– Правду сказал.
– Какую правду?
– Самую правдивую правду. Про твою неземную любовь. Про год. Про то, что я хотел ждать, не смог. И они меня поняли, Тань. А тебя – нет. И они привыкли жить без тебя. Так что…
– За три месяца – привыкли? – воскликнула Таня, забыв про слезы. – Что ты такое говоришь, Валь? Ты сам-то себя слышишь?
– Да, именно так, привыкли! Им обида на тебя помогла привыкнуть! Детская обида – это даже не нокаут для взрослого мужика, это гораздо хуже…
– Ты не должен был говорить им всей правды, Валь.
– Я вообще тебе ничего не должен, Таня.
– Да я не про себя. Да, мне ты ничего не должен. Но детям… Им нельзя было! Это уже удар ниже пояса, понимаешь?
– Ну, это же ты у нас мастер ударов ниже пояса, не я… – фыркнул Валентин. – Никто тебя не заставлял бросать детей, класть их на жертвенный алтарь своей великой любви. Как получилось, так получилось, надо принять все по факту, Таня. Дети будут жить со мной и с Наташей. Тем более они ее приняли. И она их полюбила, поверь. Она очень добрая и искренняя, и родители ее приняли Даньку и Егора, как своих родных внуков. Кстати, я к ним на дачу сегодня должен ехать, они ждут. Волнуются, наверное, что я опаздываю. Надеюсь, мы обо всем поговорили, Тань? Я могу ехать?
Валентин поднялся из кресла, взглянул на жену с холодным ожиданием. Она тоже поднялась медленно, чувствуя, как дрожат вмиг ослабшие ноги. Преодолевая слабость, проговорила тихо:
– Дети будут жить со мной, Валя. Я мать, я буду за них бороться.
– Что ж, борись… – нарочито широко развел руки в стороны Валя. Татьяне даже показалось, что он наслаждается ее слабостью и тихим неуверенным голосом. – Борись, Таня, борись! Вся наша жизнь – борьба. И вечный бой. Покой нам только снится! Как там дальше-то, забыл? Что-то про степную кобылицу, которая все мчится и мнет ковыль, да? Так резво мчится, что уже весь ковыль смяла, ничего за собой не оставила? Вот и мчись дальше, и не останавливайся. А мы уж тут как-нибудь… Все, Таня, уходи, мне к детям ехать пора.
– Я не уйду, – проговорила Таня. – Это мой дом. И мне некуда идти. Я недавно попала в аварию, мне плохо, Валь…
– Сочувствую, – равнодушно кивнул Валентин. – Но ты не можешь здесь больше оставаться, Таня. Это больше не твой дом. Здесь живет другая женщина. А на развод я сам подам, если ты не против. Только оставь адрес, куда тебе документы прислать. Ты ведь сейчас в другом городе живешь со своим любимым, да?
– Я не отдам тебе детей, Валя. Не отдам.
– Ты их уже отдала. Уходи, Таня. Уходи. Мне ехать надо. А все материальные вопросы мы потом решим. Ты получишь свои отступные, об этом можешь не беспокоиться.
– Мне не надо ничего, Валя. Мне нужны мои дети.
– Я ж тебе объясняю – они на даче. И они ждут меня. Я должен ехать. Я ухожу, Тань…
Глянув на часы, Валя пошел в прихожую, и Татьяна поплелась за ним, чувствуя себя безвольной сомнамбулой. Сил совсем не осталось, их едва хватило на то, чтобы одеться, выйти из квартиры и спуститься на лифте вниз. Не помнила, как потом брела по двору, как вышла на проезжую часть и чуть не попала под колеса машины… Водитель выскочил, обругал ее последними словами. Вглядевшись в ее лицо, спросил вдруг:
– Вам плохо, что ли, женщина? Может, вас подвезти?
– Да… – пробормотала Таня. – Да, подвезите меня, пожалуйста…
– А куда? В больницу?
– Нет, что вы! Не надо в больницу.
– А куда?
– А я не знаю куда… Давайте до ближайшей гостиницы…
– Хорошо, садитесь. Подвезу, а то опять под машину попадете. Вы в зеркало-то себя видели? На вас лица нет…
* * *
– …Сереж! Неужели ты и правда не знал, что у Тамары сердце больное? Не замечал, как она приступами мучается?
– Нет, Оль, не знал. И не замечал. Стыдно признаться, но это так. Она же никогда не жаловалась…
– Не жаловалась, говоришь? А что, надо обязательно жаловаться, я не понимаю? Неужели ты свою жену не знаешь, Сережа? Она вообще хоть когда-нибудь хоть кому-нибудь жаловалась? Да из нее же ни одной жалобы клещами не вытянешь… А, Сереж?
– Не смотри на меня так, Оль. Да, я виноват, но я действительно ничего не знал…
– Да, ты привык ничего не знать. Она сама тебя к этому приучила. Да, очень ты удобно устроился, Сережа…
Они сидели вчетвером за кухонным столом – Сергей, соседка Ольга, приятельница Тамары, и девочки. Лица у девочек были испуганными, и Сережа, глянув на Ольгу, чуть прищурил глаза, умоляя таким образом перестать задавать свои обвиняющие вопросы.
Ольга встретила его взгляд, кивнула, понимающе вздохнула, отвернулась к темному окну. Потом спросила тихо:
– Девчонки, а вам спать не пора? Уже половина десятого.
