Порода. The breed - страница 136

Ровняжка уныло тащилась вперед. Поднять русака было попросту невозможно. Рядом с Тариком держались Мэй и Джим, петушиное перо над шляпой Пам отливало сизой зеленью на правом фланге, и там же желтела головка Пат. Издали она напоминала кудрявого цыпленка. Валентина и Ричард остались на подворье – выхаживать Лелика. Джим, отправляясь на травлю, препоручил маленькую белую хортую тому единственному, кто был здесь этого достоин, на кого с полной уверенностью можно было положиться: как джентльмен джентльмену, он пожал Ричарду руку и выдвинулся в поля.

Мы уже приближались к лесополосе, когда впереди, под гривкой сухой травы, что-то шевельнулось. Борзые воззрились. Право пускать собак принадлежало ближайшему номеру – длинной нескладной девице с круглой головой и совиными глазами, широко переставлявшей по клеверу негнущиеся, как ножки циркуля, конечности.

Трава впереди вновь колыхнулась, раздвинулась, и вверх по гривке шмыгнула кошка. Она была как на ладони: маленький черно-серый тигр.

- Ату ее! – крикнула девица и сбросила собак со своры. Две неуклюжие, длинные, как трамвай, половые суки, механически складывая и раскладывая свои тела, полетели. Кошка присела в желтую траву пригорка и прижала маленькие круглые уши.

Джим и Пайн вскрикнули. Мэй закрыла глаза руками. Пат и Пам визжали – Пат от ужаса, Пам – от ярости. Но было поздно.

Тонкой нити кошачьей жизни суждено было оборваться. Спустя мгновение борзые, тяжело дыша и вывесив языки, уже стояли над добычей. Девица подбежала, подняла кошачье тельце за хвост и зашвырнула в заросли шиповника.

Сосворив собак, она возвращалась, чтобы вновь занять свое место в линии борзятников. Ее широкий рот растянулся еще шире – она улыбалась.

Мэй плакала, не отнимая рук от лица. Джим гладил ее по голове. Пайн, негодующе смотря в лицо Тарику, выражал свое возмущение – по-английски. Тарик кивал – по-русски - и наконец, не выдержав, подошел к девице.

Разговор был коротким, но виновница сопротивлялась отчаянно:

- Да вы что, Тариэл Варламыч, - кричала она, - из-за этих иностранцев – и выезд мне портить! Да мы ж всегда так, первый раз, что ли? Кошки в угодьях вредят только! И всегда готовы наплодить новых маленьких хищников! Мы ж их нарочно уничтожаем, а вы?! Только чтобы иностранцев не шокировать! Да пошли они со своей гуманностью знаете куда? – и девица выразительно и долго сообщала, куда, - на случай, если Тарик не знает. – У нас тут свои законы! Это Россия пока, а не Англия! Показушник! – орала она, - но это был последний ее крик в этом поле. Тарик, пользуясь своей властью председателя клуба, отправил нарушительницу английской охотничьей этики восвояси, и она, мерно покачиваясь на своих ногах-циркулях, зашагала по клеверу, откуда пришла.

Англичан этот акт возмездия, по-видимому, почти успокоил. Они вновь ощутили себя под защитой права и правил, в знакомом пространстве регулируемой гуманности.

Проводив длинную девицу взглядами – кто негодующими, а кто и сочувственными, - ровняжка вновь двинулась вперед, к лесополосе, где все еще скрывались Корнетик с Уланом. Тарика их судьба, казалось, вовсе не беспокоила.

И тут позади ровняжки, с клеверного поля, простиравшегося уже за нашими спинами, раздался вопль. Все обернулись: что там еще? Выгнали, так не ори.

Но девицы и след простыл. Зато к нам, задыхаясь и размахивая руками, высоко взбрасывая над темным кудрявым клевером ноги, несся Мишка – один из Тариковых помощников по питомнику, а по сути – псарь. В это поле он выехал с парой своих великолепных черных хортых – гладких и блестящих, как ужи. Я вспомнила, что в самом начале Мишка тоже шел в ровняжке. И хортых вел на своре. Теперь он был без собак и кричал так отчаянно, что борзятники вновь встали. Один из егерей пустил лошадь неторопливой рысцой ему навстречу.

Мишка проорал егерю что-то такое, от чего тот чуть не кубарем скатился с седла в клевер. К нашему изумлению, вместо него в седло вспрыгнул Мишка и галопом полетел куда-то прямо по клеверам, продолжая неистово вопить. Егерь в расстегнутой на груди гимнастерке не торопясь пошел к нам.

- Собак своих распустили… твою мать, - тихо и зло сказал он Тарику. – Пара черных хортых и две псовых красно-пегих у деревни овец порезали. Скотинники! Для таких и пули жалко – на осину, и все дела.

Мне стало ясно, куда пропали Корнет с Уланом и Мишкины черные хортяки. Значит, Тариковы любимцы, хоронясь за гривкой, а после – в лесополосе, отправились искать добычи полегче, чем русаки в клевере. Туда же, к деревне, охотничья страсть привела и угольно-черных собак Мишки. Да! Охотнички!

Англичане, кажется, не могли уже не только идти, но даже стоять. Среди пожухлой травы на гривке нашли себе приют Пат, Пам и Пайн. Неподалеку от них Джим уселся на свою трость, легко превратившуюся в походный стул, и с облегчением вытянул вперед поврежденную на военной службе ногу. Голова его устало покоилась на руках, сжимавших набалдашник походной трости. На мизинце горела рубиновая капля. Рядом блеснула на солнце серебряная фляжка – это Мэй отхлебнула водки.

- Прощайте, мои английские друзья, - сказала я про себя. – Не привелось нам с вами ни примириться, ни породниться. Что ж! Видно, не судьба.

Да и если бы произнесено это было вслух, вряд ли удалось бы им услышать хоть слово – ведь я-то была уже далеко.

Передо мной, до синей полосы леса на горизонте, лежало уже другое поле – розовело в закатном солнце жнивье. Я шла в ровняжке, пружинила стерня под сапогами, высоко в воздухе дрожала рыжая пустельга, над самой землей по краю поля проносилась серая тень – ястреб-перепелятник уже вылетел на охоту. Воздух все еще был прозрачен, и теплыми волнами омывал лицо нагретый над полем ветер. В руке у меня две стрелы, две белые птицы – Буран и Бурун. Они, как я, всматриваются в поле – не шелохнется ли где жнивье, не вскочит ли заяц…