Порода. The breed - страница 3
Под дубом, корни которого так мило описал в толстой книге один советский дипломат, остановил гнедую лошадь всадник в красном пиджаке, белых лосинах, черных сапогах и черном кепи – традиционном костюме для псовой охоты на лису. Лошадь картинно выгнула шею, у ее ног свалились в кучу фоксхаунды – нарядная пегая стая. Зеленый газон по древности никак не уступал дубу и на горизонте скрывался в дымке столетий.
Все это на первый взгляд действительно напоминало post-card для туристов, но на обороте рукою Энн было небрежно написано: “Эдмунд, мой муж, с гончими Ферлоу. Лошадь зовут Люси”. Далее следовали: изображение двух всадников с той же стаей собак, но на другом поле и под другим дубом, не менее древним (подпись Энн: “Эдмунд и граф де Варрон, наш французский друг. Имена лошадей: Капля и Маргаритка”), и множество других таких же фотографий, причем на обороте каждой Энн почему-то сочла нужным точно обозначить клички копытных.
В прилагаемом письме сообщалось, что зимний день, проведенный с нами в Москве, никогда не изгладится из памяти адресанта; выражалась благодарность и надежда на новую встречу – уже в Англии. Картина прояснилась.
И вот сейчас Энн протягивает руку к бокалу. Мгновением позже, но все же подчеркнуто с опозданием на это мгновение, делает то же и Мэй.
Ее рука – красноватая, как будто Мэй только что вошла с холода, - обветренная рука завзятой лошадницы, проводящей целый день out of doors . Длинные ногти – не она делает тяжелую работу в конюшнях, а те, кто живет в специальном двухэтажном флигеле – yard lads and girls . Это чуть пухлая рука женщины, любящей роскошь, - и пальцы, привыкшие делать то, что приносит удовольствие: часто подписывать чеки и открывать кошелек, время от времени нажимать на спуск фото- или видеокамеры, постоянно держать поводья или собачий поводок и всегда – сигарету и рюмку. Кольца совсем не такие, как у Энн, - их украшают не капли солитеров, а многоцветье сапфиров разных оттенков. Сапфиры для wedding ring , несомненно, были выбраны не случайно: Мэй – настоящая кельтская женщина, черноволосая и синеглазая. У Мэй замечательный смех, сильнейшая способность радоваться жизни, обширные и тонкие познания во всем, что может доставить удовольствие: напитки и еда; красота животных и растений – домашних и экзотических; азарт собачьих выставок и скачек – особый азарт не зрителя, а владельца и участника; яркость драгоценных украшений и впечатлений от путешествий по всему земному шару, а главное - несравненная прелесть бесконечного обсуждения всего этого с приятными собеседниками…
Наука наслаждения - реальным, зримым, сиюминутным, жизненным - изучена Мэй за ее пятьдесят с лишком лет в совершенстве.
Странно все это. Как не сравнить эти легкие радости с теми, что выпадают мне. Нет, не выпадают - таким сизифовым трудом достаются, что неизвестно, чего в них больше – не горечи ли? Вот сдан экзамен по головоломной научной дисциплине; сделан успешно доклад – это месяцы усилий… Защищена диссертация, вышла новая статья, еще одна книга - это уже годы работы…
Да, привыкла же я мучиться - как привыкла любоваться животными сквозь решетки зоопарка, а наслаждаться природой – в московском дворе, где растут не ливанские кедры, а паслен и одуванчики. И все же…
Воображение, воображение! Как щедры твои дары, как беспредельны дали, в которые увлекаешь ты бледную девочку, на солнечном берегу Москвы-реки следящую путь муравья у корней весенней травы!
Это ты заставляешь замирать от восторга во время долгожданной прогулки с отцом за город: раз в году, когда стает снег, - три станции от Киевского вокзала – и полные солнцем сережки ольхи на ветру, шорох ящерок в прошлогодней бурой листве, первая бабочка.
Это ты на подмосковных зорях поднимаешь мой взгляд с серой земли ввысь, к зеленому апрельскому закату, к этой нежнейшей акварели, по которой вот сейчас черкнет силуэт тянущего вальдшнепа.
Это ты в арке арбатской подворотни показываешь мне венецианское небо и склоняешь купить у букиниста самоучитель итальянского языка.
Это ты вынуждаешь меня, перебирая карточки в каталоге Ленинской библиотеки, искать то, что для диссертации совершенно не нужно – о русских борзых, о псовой охоте, о людях, ушедших давно и забытых раньше, чем их собаки.
Без тебя разве думали бы мы, верили, надеялись – что именно сегодня, вот этим вечером, блеснет кольцо… прозвучат человеческие слова… примет прекрасную форму мутный хаос… разделятся воды и твердь… полетят и запоют птицы… родятся желанные дети… начнется жизнь…
- Cheers! – сказала Энн.
- Cheers! - ответили хором мы с Мэй, и все трое сделали по глотку. После этого рюмку, как ни жаль с ней расстаться, полагается поставить на маленький столик: рядом с каждым креслом в английской гостиной есть такой.
-Ты не помнишь, Мэй, с чего все это началось? – спросила Энн, и лицо ее приняло то сентиментально-мечтательное выражение, которое я часто наблюдала у англичан, предающихся воспоминаниям о совместных приключениях abroad или об истории своей дружбы. Недаром взывал Роберт Бернс: “За дружбу старую – до дна!” – прошлое и в сознании современного англо-сакса ценно именно ею.
-Конечно, помню! Невозможно забыть, правда, Анна? Посмотри, что я для тебя сохранила: ждала, когда ты приедешь, и вот наконец… Это для тебя! – Мэй подошла к камину, открыла шкатулку из зеленого камня, вынула крохотный клочок газетной бумаги и протянула мне. В четырех квадратных дюймах мелкого шрифта я узнала объявление, которое почти два года назад мы послали в самую популярную английскую газету для собачников.
