Рикошет - страница 70

Зачем я делал это с собой? Зачем все рассказывал ей?

Я хлопнул ладонями по полу, готовясь встать, найти свой нож и вырезать из себя дерьмо, но картина того, как Джей рухнул на пол после выстрела, заставила меня окунуться в самого себя.

— Его убили у меня на глазах.

В горле тянуло, и мой локоть врезался в стену позади меня, пробив ветхий гипсокартон. Я поднял дрожащие руки по обе стороны от головы, отчаянно ища воздух, но мои легкие закрылись, когда рот был открыт в немом крике, который я наконец-то выпустил.

Поток ругани отскочил от стен. Я хотел ударить кого-то. Что-то. Мое тело дрожало от ярости.

Мой сын. Мой красивый мальчик, который сражался, чтобы прийти в мир, был насильственно вырван из него.

— Иногда... Я все еще чувствую его на руках, понимаешь? Закутанного в пеленку. В безопасности. Защищенным. — Мой голос надломился, и я вдавил пальцы в шрам над ухом, который всегда будет насмехаться надо мной оттуда. — Я подвел его. Мне не удалось защитить его, хоть я обещал ему, что всегда буду это делать.

Рев боли, вырвавшийся из моей груди, рикошетил внутри моего черепа.

Когда он затих, единственным звуком, который остался, был постоянный шум крови, бегущий у меня под кожей. Воздух от моих выдохов ударялся мне в лицо, когда я сидел, засунув голову между колен. Сидя там, пока моя грудь разрывалась, сердце открывалось впервые за многие годы, до меня дошло, насколько изорванным я был внутри, насколько истекал кровью от боли. Боли, требующей освобождения. Что еще могло объяснить внезапную тупую боль, которая чувствовалась как раны, зажившие сами по себе?

Я никогда никому не рассказывал о том, что произошло. Даже Алеку.

— Майкл... сделал это с тобой, не так ли? Его люди убили твою семью? — Мягкий голос Обри пробил белый шум внутри моего черепа.

— Я очнулся и услышал, как один из них звонил по телефону. Он сказал остальным, что Каллин отдал приказ избавиться от нас. Сжечь все дотла. — Я поднял голову и провел лицом по бицепсу, вытирая слезы. — Так они и сделали. Они сожгли все дотла. Включая мою жену и сына.

— О, боже! Почему? — Агония управляет голосом Лены, заглушая звон внутри моей головы.

 Вкус металла обволакивает мой язык, а дым жжет в носу — столько дыма, что он наполняет мои легкие, как будто огонь полыхает где-то внутри дома. Я поднимаю голову из-под крови подо мной. Она моя? Я не знаю. Я ничего не помню. Так много черных пятен испещряют кошмар, который все еще разворачивается у меня на глазах.

Комната окрашена в кровь, и я разбираю длинную полосу, ведущую в коридор, куда моя жена как-то проползла к нашему сыну и скрутилась телом вокруг него, крепко сжимая. Ее нога вздрагивает, и это все, что мне нужно, чтобы встать на локти и потащиться к ним. Я не могу даже держать голову в вертикальном положении, и в ушах, не прекращаясь, слышится гребаный звон, ​​но я хватаюсь за окровавленную древесину, чтобы добраться до них. У меня нет другого выбора.

За исключением окружающей их лужи крови, они кажутся спокойными. Словно спят, повернувшись друг к другу. Неподвижно. Слезы стекали по щеке Лены, отразив в себе свет в комнате, когда она спрятала лицо в волосах нашего сына, запечатлев на них вечный поцелуй.

Мое сердце ноет в груди, но, когда я ложусь рядом с ними, страх исчезает. Я не боюсь сгореть вместе с ними, потому что я никогда не переживу этого.

Опустив голову на спину своего сына, я концентрируюсь на звуке его сердцебиения. Ищу любой признак того, что он все еще может быть жив. Слезы злости наполняют мои глаза, когда его тело остается неподвижным, таким неподвижным подо мной. Мое тело дрожит от ярости, зарывшейся глубоко в мои кости, ярости, которую я хочу выпустить на мир, на этих гнилых ублюдков.

Дрожащей, тяжелой рукой я глажу его по спине и ловлю влажность, которая скользит между моими пальцами и тканью его пижамы. Поднимая руку, вижу, что с кончиков моих пальцев капает кровь. Рыдание разрывает грудь, и я сжимаю руку в кулак, желая вколачивать ею в стены, пол, где лужей собралась его кровь, в лица людей, которые сделали это с ним. В каждого проклятого жизнью отморозка.

Напротив меня глаза Лены кажутся другими из-за слез, опустившихся на них завесой, но они опустошены. Не видят перед собой. Она кажется загнанной в ловушку внутри кошмара и не может вырваться на свободу.

Я наблюдаю, как из ее глаз ускользает последняя искра жизни. Прекрасная яркость, которую я любил так долго, угасает пред тусклым постоянством пустоты. Как дом, однажды наполненный весельем и детством, внезапно был брошен гнить?

Я протягиваю руку к нашему сыну и сжимаю запястье Лены, но, когда она даже не вздрагивает, вопль скорби сокрушает мою грудь.

Закрывая глаза, я целую сына в щеку, сжимаю руку Лены в своей руке и жду, пока пламя втянет меня в вечный сон рядом с ними.

Смех — злой, порочный смех — отголосками доносится откуда-то снизу. Он настигает меня во тьме, кружит над моими рыданиями и звоном в ушах. Он прокалывает дыры за моими веками и царапает позвоночник, словно нож, срезающий плоть с кости.

Я распахиваю глаза. Они все еще внутри дома. В другом конце комнаты я вижу выпавший у одного из них нож.

Напряженность тянет мышцы, и, прежде чем мой разум это осознает, я уже на полпути через этаж, влачась, следую за звуком смеха. Я не знаю, сколько их, но я умру, пытаясь забрать с собой стольких, сколько смогу. Нож ощущается неуместно в моей руке, кажется слишком большим, слишком тяжелым для моих запястий. Я роняю его и снова поднимаю. Прижавшись ладонью к стене рядом с собой, я отталкиваюсь, заставляя свои слабые ноги стоять вертикально, спотыкаясь о пол, пока направляюсь к двери.