Закон Моисея - страница 110

Весь Леван следил за этой историей. Люди смотрели репортажи, притворялись, будто владели инсайдерской информацией, выдумывали то, что им не было известно просто, чтобы почувствовать себя важными, ведь первое время Леван мелькал во всех новостях. История была громкая. Все любили истории так же сильно, как и младенцев.

И хотя людям понравилась история о малыше по имени Моисей, который вырос и стал своего рода провидцем, когда новостные камеры исчезли, и жизнь вернулась в привычное русло, это стало историей, в которую людям верилось с трудом. Как и говорил Моисей, если ты боишься правды, то никогда не найдешь ее. Но так было даже лучше. Мы не особо хотели, чтобы нас нашли.

Мы позволили людям верить в то, что они хотели, и принять это за истину. Мы позволили краскам побледнеть, а деталям стереться. И, в конце концов, люди обсуждали произошедшее, рассказывая, что именно так все и было. Несмотря ни на что, это была громкая история. История «до» и «после», получившая новое развитие, которая еще не окончилась. Пусть эта история с изъянами и недостатками, дикая и сумасшедшая, но, прежде всего, это история любви. Это наша история.

Эпилог 
Джорджия

— Не шевелись. Я почти закончил, — настойчиво потребовал Моисей, и я, вздохнув, снова положила голову на руку.

Он был одержим идеей рисовать меня. Мое тело во время беременности выглядело не особо привлекательно, но Моисей был с этим не согласен, считая мой округлившийся живот одной из пяти ежедневных значимых вещей наравне с моими ногами, моими глазами, моими светлыми волосами и с тем фактом, что моя грудь стала на целый размер больше.

Зачем нужен фотограф, когда твой муж — всемирно известный художник? Я только надеюсь на то, что когда-нибудь картина обнаженной Джорджии Райт не будет висеть в спальне старого богача или, что еще хуже, в музее, где тысячи глаз ежедневно будут разглядывать мои выдающиеся формы.

— Моисей? — тихо произнесла я.

— Да? — он на мгновение оторвал взгляд от полотна.

— В Джорджии введен новый закон.

— Противоречит ли он законам Моисея?

— Да. Противоречит, — призналась я.

— Хм. Ну, давай послушаем.

Он отложил кисть в сторону, вытер руки о тряпку и подошел к кровати, на которой я располагалась, прикрывшись простыней, словно рубенсовская Мадонна. Я узнала от него значение этого выражения и, казалось, он считал такие формы весьма привлекательными.

— Не рисуй, — распорядилась я строгим голосом.

Он навис надо мной, упираясь коленом в кровать, и обхватил мою голову сильными руками. Я слегка повернулась и подняла на него взгляд.

— Никогда? — улыбнулся Моисей.

Я наблюдала за тем, как опустилась его голова, и его губы едва коснулись моих губ. Но его золотисто-зеленые глаза по-прежнему оставались открытыми, и он следил за мной во время поцелуя. От этого у меня поджались пальцы на ногах, а ресницы затрепетали. Медленный смакующий поцелуй почти лишил меня рассудка.

— Нет. Только иногда, — вздохнула я.

— Только когда я внутри Джорджии? — прошептал Моисей, его рот изогнулся в ухмылке.

— Да. И ты нужен мне здесь часто. Все время. Многократно.

Он углубил поцелуй, поглаживая руками мой округлившийся живот, и малыш с энтузиазмом толкнулся, заставляя нас с Моисеем резко отпрянуть друг от друга и удивленно засмеяться.

— Там довольно тесно, — рассудительно произнес Моисей, но в его глазах плясали веселые огоньки. Он был счастлив, и мое сердце было настолько переполнено эмоциями, что я не могла вздохнуть.

— Здесь тоже тесно, — я положила руку на сердце, пытаясь не вести себя, как чересчур эмоциональная беременная дама. — Я люблю тебя, Моисей, — призналась я, взяв его лицо в ладони.

— И я тебя люблю, Джорджия, — ответил он. — До, после, всегда.

Моисей

Я старался не ждать чего-то особенного. Жизнь после смерти это одно, а рождение новой жизни это другое. Джорджия была спокойной. Прекрасной. Тертый калач — так она себя назвала. Но я пропустил первый раз и теперь боялся моргнуть и пропустить еще хоть что-нибудь. И я не был спокойным.

Тэг тоже не ощущал спокойствия. Ему пришлось ждать снаружи. Он был моим лучшим другом, но кое-что нельзя разделить даже с лучшими друзьями. К тому же я не рассчитывал на то, что Джорджия смогла бы родить и уберечь нас обоих от потери сознания.

Все, что я мог, это сидеть возле кровати Джорджии, держа ее за руку, и молиться Богу, Джи, Илаю, любому, кто готов был слушать, чтобы придали мне силы и самообладание. Силу, чтобы стать таким мужчиной, который нужен Джорджии, и самообладание, чтобы сопротивляться неподдельному желанию покрыть рисунками все стены в палате Джорджии.

Когда наша дочь появилась на свет, крича так, словно наступил его конец, я только и смог, что плакать вместе с ней. Я превратился в плаксу. Я столько лет контролировал воду, и вот теперь она взяла власть надо мной. Но как я мог не плакать? Она была такой прекрасной, совершенной, пышущей здоровьем. И когда врачи положили ее на грудь Джорджии, и Джорджия улыбнулась мне так, словно мы сотворили чудо, я смог только согласно кивнуть. Мы сотворили два из них.

— Кейтлин, — произнесла Джорджия.

— Кейтлин, — согласился я.

— Думаю, у нее могут быть твои глаза и твой нос, — заявила Джорджия, успокаивая нашу дочь, у которой определенно был не мой нос. По крайней мере, пока что. Но вот глаза были, как у меня. И как у моей матери. Это я мог признать.