Закон Моисея - страница 39

— Джорджия?

Дама опустила взгляд на свой планшет для бумаг и улыбнулась мне, хотя я могла сказать, что она хотела скорее покончить с этим. Если она была терапевтом или психологом, то ей следовало бы поработать над своим равнодушным лицом. Она проявляла нетерпение и была раздражена, от чего между ее бровей пролегала маленькая складка. Может быть, это из-за того, что я была одета в ковбойские сапоги и джинсы, а волосы были заплетены в длинную косу. Возможно, я выглядела так, что от меня легко избавиться, отмахнуться и прогнать.

— Да? — отозвалась я.

— Тебя нет в списке Моисея.

— Да, мэм. Именно это они мне и сказали.

— В таком случае, почему ты продолжаешь приезжать?

Она снова улыбнулась, при этом посмотрев на свои часы.

— Потому что Моисей — мой друг.

— Кажется, он так не считает.

Боль, которая теперь была моим постоянным компаньоном, разрослась в моей груди еще больше. Я смотрела на доктора в течение долгой секунды. Такая чопорная в своем маленьком белом халате. Готова поспорить, ей нравилось носить этот халат. Вероятно, в нем она чувствовала себя могущественной. Я задалась вопросом, хочет ли она задеть меня, или она просто из тех врачей, которые чувствуют себя комфортно, сообщая плохие новости.

— Джорджия?

Полагаю, она ждала от меня ответа на свое высказывание. Я боролась с навязчивым желанием потереть ладони о джинсы — моя нервная привычка. Деним успокаивал меня.

— Он никогда так не считал. Он всегда отталкивал меня. Но у него больше никого нет.

Мой голос не звучал твердо, и, кажется, ей это понравилось.

— У него есть мы. Мы очень хорошо заботимся о нем. И он добился значительного прогресса.

Это было хорошо. Значительный прогресс — это хорошо. Боль в моей груди слегка ослабла.

— И что дальше? — я расправила плечи. — Куда он направится отсюда?

— Теперь это решать Моисею.

Какая поразительная неопределенность.

— Могу я написать ему письмо? Можете передать ему письмо от меня? Это допустимо?

— Нет, Джорджия. Ему разрешено пользоваться телефоном. Он мог бы позвонить тебе. Он этого не сделал, не так ли?

Я покачала головой. Нет. Он не позвонил.

— Он непреклонен. Он не хочет видеться или общаться с тобой. И мы соблюдаем пожелания, когда можем. Он мало что держит под контролем, и это то, что он хочет.

Я не стану плакать перед этой женщиной. Не стану. Я вытащила из сумочки письмо, которое перед этим написала Моисею, швырнула его на стол прямо перед докторшей и встала. Она могла бы передать его Моисею, выбросить или прочитать своим монстроподобным детям в качестве сказки перед сном. Они могли бы хорошо посмеяться над моей болью. Все, включая Моисея. Что бы ни решила доктор, все было в ее руках. Я сделала все, что могла. Я направилась в сторону двери.

— Джорджия? — позвала она у меня за спиной.

Я замедлила шаг, но не повернулась.

— Он знает, где найти тебя, верно?

Я потянула на себя дверь и открыла ее.

— Может быть, он придет к тебе. Может быть, когда его выпишут, он придет к тебе.

Но он не пришел. Ни тогда, ни еще долгое, долгое время.

11 глава 
Моисей  

Они перевели меня в другую комнату без мягких стен, что было хорошо, потому что мне бы не хотелось рисовать на пространстве над ними. Они говорили мне прекратить рисовать. Но за исключением тех случаев, когда мне связывали за спиной руки, что, очевидно, не одобрялось с тех пор, как меня не признали буйным, я не собирался останавливаться. Они приносили мне чистые листы бумаги и разрешали рисовать вместо того, чтобы писать, пока я рассказываю им о том, что я рисовал, и пока не трогаю стены. Мне не нравилось интерпретировать свои рисунки. Но это было лучше, чем рассказывать истории, которыми было легче поделиться в рисунках.

В конечном счете, они позволили мне посещать групповые сеансы. Это было мое второе или третье занятие, когда Молли решила вернуться. Неожиданно она оказалась там. Я видел боковым зрением, как она мелькала, та, кто, как я думал, ушла. Та, по которой я не скучал. Та, что заставляла меня думать о Джорджии. И это делало меня еще более раздражительным, чем обычно. Я начал искать способ, чтобы меня отправили обратно в мою комнату.

В группе было полно уязвимых людей, которых я бы мог терроризировать. Взрослые всех возрастов с самыми разными видами расстройств и проблем. Их боль и отчаяние были пульсирующей темнотой в моей голове, не имеющие ни цвета, ни света, чтобы вселить надежду или дать шанс на спасение. Мне было восемнадцать, но к некоторым восемнадцатилетним явно относились все еще как к подросткам, зависящим от мнения докторов. Когда же привезли меня, то поселили со взрослыми. Вероятно, дети размещались этажом ниже. Я был благодарен за то, что меня не разместили с ними. Рядом с детьми было бы сложно вести себя бездушно.

Доктор Ноа Анделин, психолог с аккуратной ухоженной бородкой, которую он, скорее всего, носил, чтобы казаться старше, проводил групповые занятия. Он гладил свою бороду, когда думал о чем-нибудь, и это придавало ему вечно печальный вид. Он был слишком молод, чтобы быть доктором, и слишком молод, чтобы быть таким серьезным. И печальным. У него были самые грустные глаза, которые я когда-либо видел. Я испытывал неловкость рядом с ним. И из-за него тоже было сложно вести себя жестоко. Но это было необходимо. Чтобы остаться одному, я должен быть бездушным. Я докучал терапевтам и санитарам, когда мог, а когда не смог бы, то докучал бы пациентам, которые доставали кого-нибудь еще. Как это ни печально, но именно они были теми, кто потерял больше всех. Обычно я держал свой язвительный язык за зубами и отталкивал их мертвых. Я был засранцем, но я не был задирой.