Танец сакур - страница 103

Евгений Рудольфовна помолчала пару секунд, и Лиза успела пожалеть, что начала этот разговор, в конце концов, это решение она должна принять только сама.

— Человек может простить, я верю в это, хотя еще лет десять назад ответила бы тебе категорически «нет», а сейчас думаю, что утопия — это, наоборот, невозможность прощать. Мы слишком редко встречаем в своей жизни людей, с которыми хотим быть рядом, с которыми чувствуем, что это именно то самое, а потом совершаем ошибки, копим обиду, думаем, что наши поступки расценены другим как предательство, а, может, и они и были предательством, — Евгения Рудольфовна замолчала и было видно, что ее мысли обратились в прошлое. — Потом уходим прочь, — продолжила она, — И начинаем новую жизнь и часто эта новая жизнь хороша, так было у меня. Уход Катиного отца был бесповоротен и здесь не о чем жалеть, но такие случаи неуниверсальны, стопроцентное предательство случается не каждый день, но и его можно простить, если этого хотят оба. Прощение — это дело двоих, но часто один не дает другому шанса, а другой не решается его попросить. Наверное, я говорю слишком сумбурно, — Евгения Рудольфовна вздохнула. — Я никогда и ни с кем не говорила об этом. Я хочу сказать тебе самое главное: Лиза, обида и предательство — это только этапы отношений, но не их конец. Я думаю, ты уже простила Алексея, а теперь беспокоишься, захочет ли он простить тебя. Не делай выбор за него, не принимай никаких решений, кроме решения дать ему шанс.

Глава 30

Алексей пытался осмыслить происходящее — он был беспомощен, прикован к постели, лишен возможности принимать решения, он едва мог произнести пару слов, чтобы из горла не вырывались ржавые хрипы, и никто не мог или не хотел сказать ему, как долго это будет продолжаться. Спасибо отцу, тот, по крайней мере, честно объяснил, чем вызвана вся эта адская боль в его теле. Алексей чувствовал себя так, словно ответил разом за все прегрешения с младенчества и до последних минут, казалось, на его теле не осталось ни одного фрагмента кожи, который бы не испытывал боль, он был скован по рукам и ногам, спеленат как младенец и радовался даже такой мелочи, как возможность глотать самому, а не получать еду через трубку. Но на самом деле, все это было не так уж и важно: он дышал, думал, видел и мог ходить, так ему говорили. Любая боль конечна, а шрамы он как-нибудь переживет, было бы гораздо хуже, если бы в огне пострадала Настя, красивая женщина, она бы считала, что ее жизнь завершена.

Самыми страшными были вовсе не физические последствия аварии, у него была семья, были деньги, и не было женщины, которую было бы жаль отягощать хлопотами с обезображенным мужем. Страшнее было другое — время неумолимо бежало, а вопрос с Сюнкити так и не был решен. То решение, которое он принял, было его персональной ответственностью и не могло быть перепоручено никому другому. Конечно, Алексей не собирался делать все сам, но и представить не мог, что финальный акт этой драмы произойдет без его ведома.

Неопределенность с Сюнкити рождала страх — за Лизу, маму и Марину, и если последних двух он видел, то о Лизе никто не желал говорить, и она оставалась в памяти лишь печальной фигурой из его обрывочных снов.

— Мне нужно позвонить, поговорить с Шумским, — шептал Алексей, имея в виду Василия Петровича, которому можно было поручить хотя бы собрать информацию об улаживании вопроса с Сюнкити.

— Потом, сын, потом, — тоже отчего-то шепотом говорил его вдруг постаревший отец.

— Через неделю встреча в Гонконге, мне нужно быть, — пытался достучаться до него Алексей, но тот только сочувственно кивал головой.

Он был обожжен до состояния стейка средней обжарки, но не сошел с ума, и должен был быть в курсе своих дел.

— Отец, мне нужно, — требовал Алексей и без сил проваливался в полунаркотический сон.

У нее будет мальчик, сын, маленькое чудо, пусть у него будет ум Алексея и его внешность, пусть рядом с ней всегда будет маленькая копия любимого мужчины.

Мальчик — так радостно, именно так, как Лиза и хотела, — наследник Корнилова. Было бы чудесно иметь дочку, и если бы она посмела мечтать о втором ребенке — им бы точно была дочка: мамина радость, которая вила бы из отца веревки и донимала старшего брата. Конечно, купленные в Милане платья мальчику не подойдут, зато она еще раз с полным правом пройдется по магазинам. Лиза сидела в гостиной у Дорофеевых, считая место в углу дивана практически своим. В доме у Кати и Сергея была какая-то удивительная обстановка, любви, уюта и комфорта, которая обволакивала тебя сладкой ватой и не желала отпускать, хотя Лизе уже следовало подумать о возвращении в Милан, но она все медлила, оттягивая отъезд, а, главное, откладывая на потом встречу с Алексеем, которая была неизбежна и с неизбежностью влекла трудный разговор.

— Ну что ж, значит, мальчик, — проговорила Катя, усаживаясь рядом с Лизой. — Давай съешь савоярди, я бросила работу, чтобы испечь эти печенья, — рассмеялась подруга. — А это что-нибудь да значит!

— Мальчик, ответила Лиза. — Катя, не хочу я печенья, я и так прибавила уже четыре лишних килограмма.

— Да, брось ты! Беременность — это то блаженное время, когда можно не беспокоиться о килограммах, это же индульгенция, ты разве не знала? — Катя взяла из вазы печенье и, томно улыбаясь, откусила его.

— Ты улыбаешься как довольная порочная кошка, — Лиза с интересом наблюдала за отношениями Кати и Сергея, удивляясь их теплу, доверию, тому, как Дорофеев мирится с Катиными ехидными усмешками и смотрит на нее с любовью во взгляде.