Любовь не помнит зла - страница 25
Вот и сейчас «оно-мамо» собрало губы в ниточку, злобно глянуло в их сторону и свалило из кухни, гордо подняв нечесаную со сна голову.
— Обиделась… — с тоской прошептала ей вслед Анька, но тут же и встряхнулась, повернула к нему веселое круглое лицо. Улыбнувшись, резко поднесла кулак к лицу: — А ты сам-то не лыбься, не лыбься! Узнаю чего, башку оторву, понял? Ты меня знаешь! И тебе, и лахудре твоей оторву! — И без всякого перехода, прежним грозно-веселым голосом добавила: — Тебя кормить или ты в душ сначала?
— Кормить. Ты же знаешь, я с похмелья всегда голодный.
— Ага, сейчас. Мы вчера с мамой студень варили. Так вкусно получилось, как в нашей русской печке! И я тоже кусочек съем…
— Анька, не смей! — визжащей пулей прилетел на кухню тещенькин голос, и вскоре она сама нарисовалась в проеме, набычилась на дочь в священном ужасе, будто Анька говорила не о куске студня, а о куске цианистого калия.
— Не смей! Ты ж на диете, тебе нельзя студень! Забыла, что ли?
— Да ладно, мам…
— Что ладно, что ладно? Ты ж завтракала, хватит с тебя.
— Ой, да чего я там завтракала? Пощипала зеленой травки, как телка на выгоне.
— Ты творог ела, сок жатый пила! И еще эту ела… Как ее, бишь, хрень эту называют…
— Ну да… Спаржу еще ела… Да не могу я ею насытиться, мамо! Сама же говоришь — хрень! Хрень и есть… Только проглотишь, тут же бедный желудок от голоду ныть начинает!
— А ты как хотела? — сузив глаза и уперев полные кулаки в крутые бока, быстро закачала головой тещенька. — Они ж, девки-то, которые тощие, все так и худеют. Все терпят, у всех желудок ноет. Что делать, если такая мода на худобу пошла? Надо же соответствовать. Тебя теперь положение обязывает…
— А какое у нее теперь положение? — насмешливо поднял голову от тарелки Андрей. И, повернувшись к Аньке, свел брови домиком: — Ты что, в депутаты подалась? А почему я не знаю?
— Да молчи ты, ирод… Все бы насмехался только! — цыкнула в его сторону тещенька. — Нет чтоб помочь супружнице!
— А как я ей в этом вопросе помогу? Тоже на диету сяду?
— И сядь!
— Тогда уж лучше вы…
— Это ты на что намекаешь?!
— Я не намекаю, я предлагаю.
— В смысле? Чтоб и мне тоже совсем не жрать? Да ну тебя… — совершенно всерьез махнула она на него рукой и даже отступила на шаг, вытаращив глаза. Испугалась, бедная. Даже голос полинял, сделался тихим и глуховатым, как у больной. — Не, Андрюха, что ты… Мне этого нельзя… Зачем? Что я, молодая, что ли? Я свой бабий век давно отжила! Хорошее питание работой да страданиями заслужила. Да и здоровья уж никакого нету… Мне сейчас голодать — все одно что по живому ножом резать. Не, не годна я для этого дела!
— Ну, зачем вы на себя наговариваете, вы еще вполне ничего…
— Нет, я тут не пришей кобыле хвост, я исключительно за-ради дочки стараюсь. Ты посмотри, посмотри на эту коровушку, жену свою! Ведь душенька слезьми обливается, когда она с этими худосочными оглоблями рядом стоит! У них спины прямые, задницы выпуклые, живот к позвоночнику прилипает… Конечно, при такой худобе-комплекции и титьки сразу во всей красе видны! А у нашей Аньки что? Титек много, а красоты их не видно. Что задница, что талия с животом — все одно место. Колобок колобком.
Вздохнув, она будто бы пригорюнилась, но не надолго. Распрямила стан, решительно шагнула к столу, потянула на себя Анькину тарелку с аппетитно трясущимися кусочками студня. Потом и вилку тоже из Анькиной руки выхватила. Наметив глазом порядочный кус, воткнула в него вилку, плотоядно сунула в рот, зажмурилась от удовольствия, проговорила невнятно:
— Пусть хуже мне будет, чем добру пропадать… За-ради дочери…
Анька, глядя на мать, смиренно моргнула, сглотнула голодную слюну. Бедная. Опять ночью тайком к холодильнику пробираться будет. Или его среди ночи разбудит, попросит принести ей чего-нибудь.
— Не переживай, доча. Терпи, — облизывая толстые сизые губы, чавкнула довольно тещенька, намереваясь подцепить вилкой второй кусок. — Вечером в гости идем, там все равно натрескаешься. Там тебя все равно не удержишь.
— А к кому вы в гости идете? — удивленно переспросил Андрей.
Вопрос неуклюже повис в воздухе, и обе женщины уставились на него с недоумением. Потом переглянулись, снова уставились.
— Так как же… К папочке твоему идем… Ты что, забыл?
Фу-ты, черт! Он и впрямь забыл, что зван к отцу на день рождения его новой жены. Впрочем, не такой уж и новой — отец женился незадолго до его сыновнего явления, что, говорят, было в порядке вещей. Сколько их всего было, этих жен, никто даже толком сосчитать не мог. Одни говорили — шесть, другие — семь, третьи вообще рукой махали, сбившись со счета.
— Да я не забыл, просто мозги с утра включиться не могут. Надо, так идем. Что ж.
— Кстати, папочка твой звонил с утра, про тебя спрашивал… — елейным голоском пропела теща. Она всегда голосом умягчалась, когда речь об отце заходила. — У него там совещание какое-то, что ли? Название такое мудреное…
— Совет директоров.
— Ага! Точно так и есть! Так он и сказал! Все директора совещаются.
— Ладно. Понял. Я сейчас в душ, а потом на работу поеду.
— Может, отпросишься у папочки? Раз, говоришь, мозги не включаются.
— Нет. Поеду. Ему мои мозги что включенные, что не включенные — одинаково без надобности. Сижу там, дурак дураком…
— Так ты не показывай виду, что дурак дураком! — чуть склонившись к нему и преданно глядя в глаза, запела-зашептала свою колыбельную песню теща. — Ты сиди так, будто ты шибко умный! Сделай важное лицо и сиди, в потолок поплевывай! Папочка же тебя все равно в обиду не даст.
