Моя Марусечка - страница 40
* * *
Не успела она у него ничего спросить. Виктор Николаевич умер ночью, так и не дождавшись спасительной операции. Хотя, как потом пояснили медики, и операция его бы не спасла. Так, продлила бы жизнь на полгода, в лучшем случае – на год…
Похороны Ксения Львовна организовала по высшему классу, если вообще в данной ситуации уместна такая оценка. Даже на отпевании настояла, хоть и не был покойный при жизни свято верующим. Сказала, что сейчас так принято, чтобы всех отпевали. Да никто особо ей и не возражал. Не было в ее окружении вообще таких – возражающих. И даже свое мнение открыто высказывающих тоже не было.
Отпевать повезли в Ивановскую церковь. Ксения Львовна стояла на полшага впереди жмущихся друг к другу родственников, знакомых, сослуживцев. Маленькая, прямая, строгая, в черной кокетливой шапочке с вуалькой, прикладывала к сухим щекам красный платочек с аккуратной черной бахромой по краю. Ни слез, ни вдовьей истерики. Сплошная железная выдержка, присущая так называемым сильным натурам. Никита же, наоборот. Маруся чувствовала, что он едва на ногах держался. Стоял с опущенной головой, вздыхал нервно и слезно, изо всех сил пытаясь не расплакаться. Потом все-таки его прорвало: закрыл лицо руками, взвыл тихо и тоненько, как слабый ребенок, – все оглянулись на него не то чтобы удивленно, а с досадой будто. Лишь Маруся дернулась к мужу, обняла, уткнулась мокрым лицом в плечо. С другого бока Павел его поддержал, специально на похороны отчима из Москвы примчавшийся. Алька почему-то не приехала – никто и не спросил почему…
И на кладбище Ксения Львовна осталась верна своей выдержке – отдавала через плечо едва слышные короткие приказы вездесущему Сергееву, шустрому, как оказалось, малому с цепкими глазками и уважительно-скорбным лицом. Марусе даже показалась несколько неприличной эта его шустрость – слишком уж старательно как-то человек суетился, прямо из штанов выпрыгивал. Ранняя его лысина мелькала то там, то тут, и на поминках он все не мог сесть за стол – так и бегал из кухни в гостиную и обратно, будто без него и пирог вовремя не подадут, и рюмки водкой до краев не наполнят. А уходя, припал вдруг преданно к ручке Ксении Львовны, заглянул ей в глаза искательно. Хотел что-то сказать напоследок, да она только махнула рукой небрежно:
– Иди, Леня, иди. Завтра обо всем поговорим…
Закрыв за ним дверь, она тут же возвела глаза к потолку, помотала головой устало – надоел, мол. Потом бросила через плечо пробегающей мимо с горой грязной посуды в руках Марусе:
– Устала, не могу больше. Я пойду к себе, Марусь, ты проследи тут, чтоб все нормально было.
– Да, конечно, Ксения Львовна, идите. Мы и без вас справимся…
– Только лишнего ничего не болтай при них, – мотнула она головой в сторону кухни, где стояли у мойки две сотрудницы из клиники, оставшиеся помочь, как и подобает прискорбному случаю. Женщины интеллигентные и вежливые, но все-таки взглядывающие на Ксению Львовну с робким потаенным любопытством.
Никита тоже ушел к себе. Заглянув мимоходом в комнату, Маруся увидела, как он лежит на диване, заложив руки за голову, рассматривает потолок пустыми глазами. Очень не понравились ей его глаза – пустые и в то же время отчаянные. Хотела было зайти, сесть рядом, но окликнули из кухни. Решила – потом, попозже.
Когда за добровольными помощницами закрылась дверь, она постояла еще немного в прихожей, вслушиваясь в квартирную тягучую тишину. Отчего-то вдруг совсем не по себе стало. Даже через гостиную страшно было идти. Показалось, выглянет на нее сбоку из кресла Виктор Николаевич, спросит грустно – чего ж ты, Маруся, не успела мою последнюю просьбу выполнить? Вот и живи теперь с этим долгом на душе…
Никита так и лежал на диване в прежней позе – глаза в потолок. Даже на Марусю их не опустил, когда она тихо вошла в комнату. И опять она не успела ничего ему сказать – тут же открылась дверь, и Ксения Львовна, держась за ручку двери, резко и громко обратилась к сыну:
– Ну? Ты, надеюсь, видел этого Сергеева? И что теперь скажешь? Можно ему доверить клинику?
Вопрос неловко повис в воздухе, словно вместе со словами выбросилась в пространство огромная порция невыносимой и циничной сверхтребовательности. Такой невыносимой и для этого дня неуместной, что Маруся даже зажмурилась на секунду. А открыв глаза, уставилась на Никиту в ожидании. Вот сейчас он вскочит с дивана и устыдит мать, и начнется прежняя их жестокая перепалка.
Никита, однако, вовсе с дивана не вскочил. Наоборот, даже глаз от потолка не оторвал. И не моргнул даже. Лишь пробежала по лицу серая дрожь да дернулись желваками скулы, смыкая еще больше бледные губы.
– Что ты молчишь, Никита? Ты меня слышишь или нет? Я же с тобой разговариваю! – напористо продолжила Ксения Львовна. – Ты пойми, я не могу, не могу верить этому Сергееву! Я его не чувствую, он абсолютно скользкий, он чужой! Он хитрый в конце концов! Он себе на уме! Ну что, что ты молчишь?! Хочешь сказать, что тебе нечего на это ответить? – повышая голос почти до крика, снова стегнула она вопросом, как плетью. Именно стегнула, потому что Марусе тут же пришла в голову давешняя аллегория Виктора Николаевича про всадника и конягу. Если сейчас еще и поводья натянет, это же совсем станет невыносимо!
– Так. Молчишь, значит. Ну что ж, молчи. Может, это и к лучшему. Я тоже не в состоянии разводить лишнюю полемику, знаешь ли. Ситуация не та. А только завтра, будь добр, подай в своей поликлинике заявление об уходе. И приступай наконец к своим прямым обязанностям. Извини, я больше не могу позволить тебе прежних юношеских рефлексий. Ты уже большой мальчик, Никита. Надо отвечать за свою семью, надо продолжать дело отца.
