Мечта для нас - страница 74
Я прикусил язык, чтобы тоже не заплакать. Рыдания Истона стали громче, и тогда я вытянул руку, медленно обнял приятеля за плечи и прижал к груди.
Истон привалился ко мне, сотрясаясь всем телом. Я опять посмотрел на стоявшую у противоположной стены картину, на все эти черные спирали и хаотичные серые мазки.
Именно так сейчас чувствовал себя Истон. Он уже давно догадывался, что с Бонни что-то не так, но не осмеливался спросить. Истон рыдал у меня на плече, а я смотрел на картину и как наяву видел лицо Бонни, ее карие глаза и каштановые волосы, нежные черты. Как она сидела на той сцене с гитарой в руках, а изо рта у нее вылетали фиолетово-синие звуки. Меня вдруг обуял животный страх, из легких куда-то делся весь кислород, и я жадно втянул в себя воздух, чтобы не задохнуться. Я боялся, что потеряю Бонни прежде, чем сумею узнать ее лучше. Боялся, что мой любимый цвет вырвут из жизни. Бонни заберут у меня, а ведь она могла бы оставить свой след в истории.
Я встряхнул головой, не обращая внимания на бегущую по щеке слезу.
– Она не умрет, – сказал я, крепче прижимая к себе Истона. – Не умрет.
В памяти всплыло лицо отца, а вместе с ним и напоминание о пустоте, что поселилась у меня в сердце после его смерти.
Эту пустоту ничем невозможно было заполнить… А потом в мою жизнь вдруг вошла Бонни Фаррадей и принялась дарить мне то, чего мне все это время так недоставало, хоть я этого и не понимал, – серебро.
Счастье.
Себя.
– Она не умрет, – повторил я в последний раз, чтобы эти слова хорошенько отпечатались у меня в сознании.
Минут через десять Истон поднял голову, вытер слезы плечом и тоже посмотрел на картину.
– Мне нужно ее увидеть.
Я кивнул, соглашаясь, и Истон встал. Я тоже поднялся, отошел от двери и сел на свою кровать, а Истон переступил с ноги на ногу и почесал в затылке.
– Если уж ты с ней, будь с ней до конца. – Он глубоко вздохнул. – Будет непросто, и Бонни понадобится присутствие всех, кто ее любит. – Истон посмотрел мне прямо в глаза, в его взгляде читался открытый вызов. – Она держится и не подает виду, но в глубине души ей страшно, она в ужасе. – Он сглотнул, и я ощутил, как ком в горле разбух еще больше. – Она не умрет, Кром. В ней столько жизни, что если ее сейчас у нас заберут…
Он опять посмотрел на меня, и теперь на его лице была одна лишь решимость.
– Она – лучшая из нас двоих. Я всегда это знал.
Мгновение казалось, что Истон хочет сказать что-то еще, но потом он повернулся и вышел из комнаты, оставив после себя тень черных и темно-синих цветов. Я подозревал, что в этой комнате не появится других оттенков, до тех пор пока Бонни не получит новое сердце.
Я лежал на кровати и смотрел в потолок еще около часа, потом встал и принял душ. Водяные струи били меня по затылку, стекали по плечам, а в голове стучали слова Бонни про незаконченный музыкальный отрывок, который я спонтанно сыграл той ночью. Тот, к которому я не прикасался уже три года. Я уткнулся лбом в стену и закрыл глаза, но шум воды, напоминающий о дожде за окном и о давно пролитых слезах, воскрешал в памяти ту музыку.
Перед глазами у меня танцевали исходившие от Истона темные цвета, музыка в сознании гремела все громче, и я никак не мог ее приглушить. Как ревущий поток сносит ветхую дамбу, так эта музыка разрушала мои внутренние стены.
В душевой было тихо, никому, кроме меня, не пришло в голову помыться посреди ночи, и я радовался одиночеству. Мои ладони скользили по холодной плитке, колени разом ослабли, а в сердце звучала проклятая музыка, раскалывая его пополам. Только теперь помимо отцовского лица я видел еще и личико Бонни. Я помотал головой, силясь прогнать эти видения, потому что не мог выносить такого наплыва эмоций. Я просто тонул в воспоминаниях и новых страхах.
В голове мельтешили цвета, словно взорвался разноцветный фейерверк, мышцы живота напряглись, сердце бешено стучало, а ноги то и дело вздрагивали. Я рухнул на пол, горячая вода, льющаяся мне на голову, сменилась холодной. А потом пришли слезы. Слезы смешивались с водой, застилали глаза, стекали на пол. Вот только легче мне не становилось.
Избавиться от этих чувств можно было только с помощью «дара», которым я был наделен с рождения. Я кое-как сел и посмотрел на свои трясущиеся руки, сжал кулаки, борясь с желанием разбить костяшки о стену. Но я не стал этого делать, потому что потребность творить заслонила собой все прочие желания. Мои руки – это инструменты, только они помогут мне выплеснуть эти эмоции.
Есть люди, считающие синестезию Божьим даром. Отчасти так и есть, не буду отрицать. Но из-за этого дара я временами испытывал такие сильные эмоции, что не мог с ними справиться. На мой взгляд, это самое настоящее проклятие. Я видел свои чувства, ощущал, мог попробовать на вкус, и разум протестовал против такого изобилия переживаний. Когда я думал о Бонни, когда вспоминал о последней встрече с отцом… Я согнулся пополам, потому что боль в животе стала невыносимой, словно кто-то лупил меня по ребрам бейсбольной битой; в сердце накопилось столько печали, что трудно было дышать.
Я перевел дыхание и поднялся на ноги. Натянул одежду прямо на мокрое тело и побежал. Стрелой промчавшись через двор, я оказался у здания музыкальных классов, влетел в дверь и заскочил в первую же аудиторию. Я не стал терять времени и включать свет – просто сел за пианино и открыл крышку. В огромное окно светила луна, заливая черные и белые клавиши серебристым сиянием.
Серебро.
Было такое чувство, будто отец сейчас наблюдает за мной, указывает мне дорогу к счастью, с которой я сбился. Музыка, моя величайшая, потерянная ныне любовь, нашла меня снова, благодаря одной девушке в фиолетовом платье.
