Бунт невостребованного праха - страница 3

Потреблял с истовостью маньяка и наркомана. Наркота теле-радиогазетная, книжная, экологическая, демографическая, нитратно-фосфатная, биосенсорная... Ка­кая еще есть?.. - подавайте, подносите. Человек не сви­нья, сожрет все. И вот так, в постоянном дурмане жизнь прожита. В эйфории поголовной духовности и всеоб­щего благоденствия. А повернись назад - ничего и ни­кого. Хищник, монстр за плечами и на плечах, в животе и сердце. Этот монстр - он сам. Только никто не подо­зревает об этом, а сам он никому ни за что не призна­ется. Ни под солнцем, ни под благом, ни под кремлев­ской звездой. Это его самая сокровенная тайна, до обморочности сладкая и самоубийственная, раковыми метастазами пожравшая его способность даже чувство­вать и отвечать встречному чувству: человек человеку - брат... Все только для себя и в себе. Добровольное и подневольное, продиктованное фантасмагориями века одиночество. Хотя сильнее всего прочего в нем снеда­ющее его, подобно тем же метастазам, желание излить­ся, быть откровенным, открытым. Но пока он открыт только всем ветрам, дереву, зверю - те не продадут и не предадут. От человека-соседа он только слышит посто­янный крик-предупреждение: не трожь, не прикасайся, не подходи!

И порой, слыша этот крик, думает, что на этой плане­те безумен не только он один. Безумны все. Только все притворяются и потому бесконечно говорят-говорят. В конце двадцатого столетия каждый лишь едва-едва осоз­нал, что вышел из пещеры, вышел вместе с обитающим там ранее собственным монстром на плечах и теперь изо всех сил прячет этого монстра, чтобы не явить его на себя подобного.

У каждого свой монстр. Это как отснятая уже, но не проявленная еще фотопленка. И пока на ней не начали проступать контуры и тени, пленка кажется мертвой и пустой. Все делают вид, будто ничего не знают: бойтесь проявить себя - спасены будете. Нет спасения в правде, а ложь может и оберечь. Бойтесь правдолюбцев, ибо они уже спустили с поводков, проявили и узрели своих мон­стров. Промыли и посмотрели в свои же воспаленные глаза, узрели свой собственный лик и осатанели от прав­ды, ибо она кровава.

Ему же на то, кто он есть, его "ху", открыл глаза зна­комый, даже вроде приятель. Хотя он и сам к тому вре­мени смутно уже начал догадываться о своей сути, пото­му и бросился бежать от самого себя, своего одиночества. Тогда же, если не раньше, стала догадываться о его сути жена и другие близкие ему люди. И он решил скрыться от них в темени полярной ночи. Чувствовал страшную усталость от весны и лета, как раз и загнавших его в этот тупик неопределенной поздней осени, проведенной на чужбине, подступающей зимы, погнавшей его в мрак и холод Заполярья.

Нежить сверкающих синих снегов не остудила горячечности невесть откуда настигающей его погони. В гор­танных взвизгах и храпе ледовогорной вьюги он явствен­нее, чем где-либо, слышал собственное запаленное дыха­ние. Городишко на оконечности земли, яростно отстаи­вающий то, что в любом другом месте называлось бы естественным и нормальным, зауряднейшим захолусть­ем, был переполнен такими же, как он, амбициозными сумасшедшими беглецами. В том городишке от знакомо­го из прежней его жизни он впервые и услышал:

- Ты - монстр!..

- Кто? - не поверил он своим ушам, пораженный безжалостностью донельзя точного определения.

- Монстр, монстр, - повторил знакомый. - Не ве­ришь, посмотри на себя в зеркало.

Он послушался, но не потому, что не верил. Хотелось немедленно увидеть этого монстра, каков он на самом деле. В его ли облике или что-то перевоплотилось в нем, пока он со знакомым согревался неразведенным спир­том.

Из зеркала на него воззрилась собственная же физия, слегка, правда, подрастерянная, с блуждающим, захва­ченным врасплох взглядом, чуть багровым, неизбывшим еще уличной морозной цепкости, но уже слегка внут­ренне подогретым лицом. А знакомый меж тем продол­жал:

- А живешь с такой роскошной женщиной. Я сразу, как только увидел вас вместе, подумал: монстр. Как она может с ним жить?

В обычной обстановке голос знакомого был слегка пискляв, а тут он рокотал и дундел такой непререкаемо­стью и уверенностью баса, что вроде и обижаться было не след. Он как бы отделял говоренное от себя, проводил между ними двумя в комнате некую незримую, размеже­вывающую их черту. И не только между ними. За чертой он остался один на один со своим монстром. Знакомый, жена оказались по другую сторону - купны и едины тоже, формальны и полноценны.

Уничижительность, не та что паче - больше сестра осознанной благопривитой справедливости, не позволила разрастись обиде. Он лишь ощутил недосягаемую чуж­дость мира и людей, мира, к которому принадлежала и любимая им женщина, ради которой он явился на зем­лю, тем самым отказав себе в появлении в другом мире, где он мог надеяться быть желанным, где его выглядыва­ли, ждали. Ждали если и не райские кущи, молочные реки и кисельные берега, то хоть нормальные нелюди. А он явился к людям. Ввалился в век технической и зеленой революции, ритмической гимнастики, в эру расцвета металла, тяжелого рока и атомной энергии. В эпоху пе­рестройки. Это и есть его благоприобретенная сестра - осознанная необходимость бытия без всякого намека на свободу выбора.

Усмиренный и укрощенный там, в Заполярье, этой своей сестрой, неожиданно открывшейся правдой о себе, он остался таким же смиренным, когда тот же знакомый оказался на дне рождения его жены и поднял за нее тост:

- За лучшую женщину из всех встреченных мной, которую я отметил и полюбил с первого взгляда... - И опять его голос рокотал басом.