Бунт невостребованного праха - страница 89
Но в одночасье потребность в этой их жертвенности отпала, взлелеянный им смысл оказался полной бессмыслицей. Все кругом решительно и враз отреклись и осмеяли его, обозвав все очередным призраком и химерой. Призраком и химерой второго тысячелетия. Может, все это действительно так и было. Но третье тысячелетие только зачиналось и зачиналось с отрицания всего и вся, хохотало над жалкими потугами венца творения, его претензий на величие, на чело века. И человек почувствовал свою малость и усомнился в настоящем и будущем и устрашился их, потому что было ясно - никому ни он, ни деяния его не нужны на этой земле, ни времени, ни потомкам. А коли это так, коли ты на самом деле никому не нужен, то самое время подумать не о стране, тем более о власти, не о судьбах человечества, а о самом себе. Но самого себя надо было еще найти, надо было собрать разнесенный ветрами двух тысячелетий по земле собственный прах.
И беженцы и страннопришлые люди пошли по земле, сироты, ибо детство их было порублено войной, старость похоронена перестройкой и гласностью. Семейная пара таких скитальцев - старик со старухой облюбовали себе хатку в полесской глубинке, в бывшем Турово-Пинском княжестве, между городом Пинском и селением Достоевым, в деревушке Лунино. Хатка была ничем не примечательна и досталась новоявленным беженцам почти даром. Хаты в сельской местности в конце второго тысячелетия от Рождества Христова внезапно и резко упали в цене. Местные старики и старухи вдруг решительно и коллективно принялись умирать. Их не всегда успевали вовремя хоронить. И некоторые из них мумифицировались в своих хатках, лежали, как набальзамированный Ленин в своем мавзолее или святые старцы в какой-нибудь лавре. Но хатка, доставшаяся двум старикам в Лунино, была чистой. Хозяев похоронили по православному распорядку. Пару лет она, правда, пустовала. Наследники завязли в городе, а охотников из местных заселить ее не отыскивалось. И старику со старухой пришлось немало пролить пота, приводя в порядок огород. Земля, оказывается, дичает куда быстрее человека. Без его рук уже на второй год некогда окультуренная земля оплетается пыреем, зарастает лопухом, дедовником да татарником. А еще через год неведомо почему начинает переть крапива, что само по себе, конечно, огромная загадка и тайна. Откуда берегся пырей - ясно. Как ни старайся, как ни лопать, ни перебирай по комочку руками землю, а корешок-другой пырея в ней все равно останется. Но вот откуда берется крапивное семя? От крапивы при жизни хозяев в огороде, кажется, и знака нет. А только не стало их, только они ушли в землю, крапива тут как тут. Может, это сами хозяева с того света прорастают крапивой на своих огородах?
Но как бы там ни было, с этим пустозельем старику со старухой пришлось посражаться. Особенно досталось старухе, хотя она не жаловалась и не нарекала. Наоборот, была рада: выправила пальцы, пораженные городской болячкой по имени подагра. Уже к концу лета ее искривленные пальцы стали прямыми и ровными, словно у девочки. А крапиву, и не только молодую, но и старую, задубелую, она могла рвать, обходясь без рукавиц, голыми руками, чем была безмерно горда.
Так же безмерно она гордилась и обретенным ей на старости огородом, землей, познанной ею на склоне лет. В этом познавании было нечто бесконечно притягательное и чарующее. Хотя бы потому, что познание никогда не было окончательным, завершенным. Каждый миг, каждый час таил в себе все новые и новые открытия и сюрпризы. И пусть они не всегда были радостными, ради них стоило жить и каждый раз по утрам пробуждаться, чтобы видеть парящую, вскопанную тобой по утренней заре землю, торопливо уползающего вглубь ее толстого выползка, чувствовать мягкую податливость земли в твоих пальцах, ее благодатную и плодоносную силу, с которой она заставляет заявлять о себе брошенное твоими руками семя.
Это было сродни некой новой религии, культу брошенного в землю и проросшего семени. Зарождение этого культа поначалу было стихийно, утилитарно: кушать хочется. Но постепенно это "кушать хочется" отошло на второй план. А на первый вышла радость, радость человека, витавшего где-то в облаках и неожиданно обретшего землю и захлебнувшегося от восторга этого обретения. Оказывается, и он что-то может сам, своими руками, на что-то способен: посадить дерево, выкопать колодец, вскопать грядку и бросить в нее семя. Осчастливить не только человечество, но и своего ближнего: сына, дочь, самого себя. Вот уж действительно - не дано человеку знать о себе, о своих талантах.
У старухи особо родила капуста. На удивление не только овошеводов деревни Лунино, но и Достоево, и города Лунинца, и всего бывшего Турово-Пинского княжества. Кочаны росли по пуду и больше. И не только напоказ - один, два, а все остальные задохлики и недоростки. Сколько она кустов капусты высаживала, столько пудов по осени этой самой капусты и убирала. Соседи с ума сходили от зависти: перекармливаешь ты их удобрениями, слово, наверное, знаешь... Старуха только усмехалась и помалкивала и не мешала соседям воровать у себя свежевысаженную в грунт рассаду. Но ворованная рассада больших урожаев не давала. Что было вообще немного дивно, потому что в этом краю, да и не только, наверно, в этом, повсеместно ведомо: прибыток в дом от краденого, а не дарованого.
Старик специализировался больше на огурцах. Его увлечение сим овощем объяснению поддавалось с трудом, потому как и всходили они у него хило, родили слабо, были отметны непредсказуемой кривизной и кособокостью. Может, потому, что старик высаживал их или слишком рано, или слишком поздно. А в общем одновременно и рано, и поздно. Старик был хитрый, он хотел, чтобы у него всегда были самые ранние, самые первые огурцы, а также - и самые поздние. Старуху к своим огуречным грядкам он и близко не подпускал. Из-за этого они по весне находились в стадии непрекращающихся военных действий. И спали врозь, и следили друг за другом, чтобы противная сторона не принесла урону будущему урожаю, каким-либо образом не навредила посаженным ими в землю семенам.
