Назад дороги нет - страница 80
Вокруг гнетущая тишина, вязкая и липкая, но я уже привык. Понимаю, что мог бы не помогать бывшей родственнице, но вроде бы как в память о том хорошем, что когда-то было у нас с Жанной, сделаю это. Неважно, чем всё закончилось, однажды ведь была любовь.
Можно ненавидеть человека, но если вас связывают общие дети, чужими вы уже не будете никогда.
В окно замечаю подъехавший тёмно-серый автомобиль с шашечками на крыше, ставлю стакан в мойку и иду в коридор. Молча обуваюсь, а Анна Михайловна, уйдя с головой в своё горе, не обращает на меня внимания. Несмотря ни на что, жалко её.
— Пойдёмте, машина приехала.
— Да, Витя, я иду.
Помогаю ей встать, и она бросает на меня благодарный взгляд.
Когда распахиваю дверь, замечаю парнишку в форменной футболке и папкой в руке. Курьер, чёрт возьми! Совсем забыл!
— Жданов Виктор Андреевич? — интересуется парень, сверяясь с документами.
У меня нет ни времени, ни желания расшаркиваться, потому рявкаю:
— Письмо привёз?
Вздрагивает и неуверенно кивает, протягивая мне бумаги. Ставлю роспись в нужном месте, и через мгновение становлюсь обладателем ценного груза, а парень исподтишка рассматривает мои татуировки. Делаю вид, что ничего не замечаю, и он в итоге убегает в сторону лифтов.
Кладу письмо в карман — чуть позже прочту, — ощутив напоследок что-то плотное внутри. Чего там Ася удумала? Мне дико хочется разорвать этот чёртов конверт и понять, что приготовила для меня валькирия, но пока что повременю. Сначала отвезу тёщу к моргу, а то ещё дубу даст от горя. Несмотря ни на что, Жанна была её дочерью. Уж я-то знаю, насколько невыносимо больно хоронить собственных детей, пусть и непутёвых.
Мы молчим, каждый по-своему переживая эту новость. Мне, лично, не верится, что Жанны нет во всех смыслах этого слова. Когда-то, сразу после смерти Яна, я неистово желал этой женщине смерти. Казалось несправедливым, что Ян лежит в земле, а мать, предавшая собственного сына, живёт и радуется. Потом ненависть утихла, сменившись вначале брезгливостью, а после и пустотой.
Называю адрес городского морга, а Анна Михайловна, будто в прострации, сворачивается клубочком на заднем сидении и следит невидящим взглядом за дорогой, пробегающей за окном.
Пару раз порываюсь достать письмо из кармана и прочесть его наконец, но останавливаюсь, потому что не хочу трясти своей личной жизнью перед чужими людьми. Потом, всё потом.
— Витя, спасибо тебе, — говорит бывшая тёща, когда таксист паркует машину у центрального входа в городской морг. За время поездки Анна Михайловна, кажется, полностью пришла себя, а во взгляде уже не сквозит отрешённость на грани помешательства. — Я постараюсь недолго.
— Не за что.
Она выходит, а я следом. Нужно покурить, потому что на душе как-то очень уж паршиво. Достаю сигареты из кармана и снова натыкаюсь на письмо, а ещё стакан этот проклятый так и не вытащил. Всё, надоело, нужно прочесть, потому что это на самом деле важно. Хоть новость о смерти Жанны и выбила из колеи, всё-таки маразма у меня ещё нет, знаю, кто мне на данном этапе жизни дорог.
Присаживаюсь на лавку, отрываю край конверта, и на колени падает какой-то продолговатый плоский предмет. Беру в руку, верчу и так, и эдак, но чёрт его знает, что это за херота. Когда замечаю две тонкие сиреневые полоски в круглом окошке, сердце, кажется, пропускает удар.
Чёрт...
Внутри конверта лежит свёрнутый в четыре раза листок бумаги. Вырванный из школьной тетрадки, размашисто исписанный с первой до последней строчки крупным почерком. Пока читаю, понимаю, что стою в шаге от того, чтобы умом тронуться.\
"Дорогой мой человек.
Вот сейчас перечла, и поняла, насколько старомодно это должно смотреться со стороны, но ты уж потерпи свою валькирию, я в последние дни не очень хорошо соображаю.
Ты знал, что я трусиха? Да, представь себе. Нет, нет, если ты вдруг собрался сейчас смеяться, то не нужно, я не шучу. Я трусиха. Потому смело можешь перестать называть меня валькирией, и можешь придумать мне какое-нибудь другое прозвище. Рохля, например. А что? Вполне годится.
Так вот... Я должна ведь лично сказать тебе о том, что у нас будет ребёнок, но вместо этого пишу пространное и путаное письмо, из которого ты, наверное, совсем ничего не понял.
В общем.
Я беременна.
Знаю, насколько эта тема для тебя сложная и болезненная, потому и говорю вот так, письмом. И да, я готова к тому, что ты не захочешь предавать память Яна. Не смогу тебя в этом винить, знай об этом, но...
Знай, какой бы ни была твоя реакция, я оставлю этого ребёнка. Он мой, я его выстрадала. Ясно?
Я буду тебя ждать сегодня в полдень, в нашем лесу. Ты меня понял? Ты вспомнил, где это? Очень на это надеюсь...
Но только знай: если приедешь, то я тебя уже не отпущу. Никогда. Потому подумай хорошенько сперва, нужно оно тебе или нет.
Твоя трусливая валькирия".
Перечитываю письмо в третий раз, вчитываясь в написанное. Ребёнок? У меня?
Письмо падает на землю у ноги, а я закрываю лицо руками, пытаясь привести мысли в порядок. Тру глаза, бороду, разгоняя кровообращение, но дрожь во всём теле не унять. Просыпается что-то глубинное, давно забытое. Почему-то на память приходят картины того, как я висел вниз головой на турнике, а Роджер, ещё тогда двуглазый, смотрел на меня снизу вверх и умолял не пороть горячку. Тогда я впервые узнал, что Жанна беременная и почти предложил ей сделать аборт, но не хватило духу. Пошёл советоваться с Роджером, а тот чуть шею мне не сломал за такие фокусы.
Но сейчас, по прошествии стольких лет, прислушиваясь к себе и намеренно будоража гнилую память, понимаю, что я уже не тот мелкий сосунок, страшащийся открывающихся перспектив.
