Фонарщик - страница 81
Он видел, как облачко пара от его дыхания поднимается в темноте неба, как дым из трубы. Чувствовал колючий, жалящий щеки ветер. Во рту все еще сохранялся вкус горчицы после щедрого ужина у Макнайта. Никогда, ни на какой стадии он не ощущал себя более живым. И тем не менее ни на какой стадии не существовал.
— Вся эта библиотека, — говорил Макнайт, обводя комнату рукой, — полки, все, что на них… все это проекция… метафора ее разума, ее памяти. Весь этот домик — всего-навсего фантазия. Улицы, по которым мы ходим, — безупречное воспроизведение реальных улиц. Воздух, которым мы дышим, — абстракция снов.
Он посмотрел прямо на Канэвана и, догадываясь, как может воздействовать откровение, протянул руку, чтобы поддержать товарища и подтянуть его к истине.
— И вы, и я, — шептал он, — мы оба… Я боюсь, мы тоже всего-навсего вымысел воистину необыкновенного воображения. В какой-то неизвестный момент, во тьме скрытых воспоминаний, — говорил он, — разум Эвелины подвергся жестокой осаде, его лишили естественного выхода, он пророс внутрь, щедро питаясь рассудком, знанием, всеми средствами познания, и из архетипов, более даже сложных, чем живые существа, смонтировал целые преломившиеся в сознании города и их население. Он объективировал свои собственные представления и наделил действующих лиц голосами и лицами, он приютил и вскормил их, дал им жизнь, память и душевные качества. И все это в теневом мире воображения, отрезанном от категории времени, в отдельном сознании, огромном, как Эдинбург, и глубоком, как ад.
Зверь родом из нижнего мира, из какого-то подземного царства, куда мы всего лишь заглянули, но он обладает по меньшей мере сверхъестественной силой и может врываться в реальность, царапать послания на стенах, выдирать страницы из Библии и убивать людей на улицах. Мы — я говорю это с сожалением — не обладаем такой силой. Но мы и не были задуманы для этой цели.
Он сам был составной фигурой, утверждал Макнайт, смесью живых лекций и мертвых философов. Его внешность — что тут скажешь? — испарения привлекательных черт, слепленные необыкновенно дисциплинированной памятью. Его история? Сфабрикована, и никакая ее энергия не в состоянии предотвратить того, что она поблекнет вслед за ним. Его жена? Мираж. Студенты? Зеркальные образы реальных молодых людей. Его задача? Что ж…
— Я представляю собой архетип логики, — продолжал он. — Мой дом — лобные доли. Я являюсь персонификацией интеллекта, так же как дьявол — образом зла. Вы же, полагаю, родом из более нежного органа…
И Канэван, сердце которого исполнилось болью и тяжело билось — оно буквально разрывалось от боли (это же не могло быть сном?), — услышал свой голос словно издалека:
— И кто же я?
Но Макнайт в свойственной ему шутливой наставнической манере похлопал его по руке и с чувством сказал:
— Мой мальчик, боюсь, вы считаете, что говорить так было бы кощунством…
Интуиция ведет нас к Богу. И, не желая мириться с тем, что он всегда подозревал, Канэван выбежал из дома профессора, чтобы увидеть распростертые в откровении небеса.
Ибо ответственность эта была слишком велика, чтобы ее созерцать, а утрата слишком тяжела, чтобы ее вынести. Духовное родство, которое, он чувствовал, связало его с Эвелиной, было глубже всего того, что он когда-либо испытывал, и могло перерасти в нечто большее — материальный союз. Но этому никогда не суждено было осуществиться, потому что был только один дух, один бог — Эвелина, и он уже был ее частью.
— Все божества живут в человеческой груди, — позже, перед камином, напомнил ему Макнайт.
Спрятав лицо в ладонях, Канэван ушел от необходимости кивать в подтверждение.
— Уильям Блейк, — хрипло сказал он.
Макнайт только поворчал.
— Это она нашла там? — разочарованно спросил он. — Жаль. Я думал, это мое.
Теперь снежинки кружились вокруг Канэвана как пурга Евхаристии. Ecce Agnus Dei, qui tollit peccata mundi. Всегда зная, что ему не суждено жить на земле вечно, он не мог сейчас смириться с мыслью об отделении от мира, который так сильно любил. А на другом полюсе Макнайт, похоже, был вполне счастлив, что получил ответы на все свои вопросы, что все его сомнения улеглись и были сведены к иллюзии. Канэван, казалось, был расположен к мученичеству, но теперь именно он со стыдом надеялся, что чаша сия минует его.
Он сидел на скамейке парка, наклонившись вперед так, что снег собирался у него на затылке, и пытался представить себе величие грядущего. Профессор был уверен в том, что Эвелина сконструировала настоящий адский мир, который им придется прорвать посредством гипнотизма. Им придется раскопать и показать ей глубоко погребенное прошлое, дав тем самым возможность преодолеть и победить его. А если не сработает? Что тогда?
— То, что потребуется в этот момент, — торжественно говорил Макнайт, — боюсь, слишком величественно, чтобы об этом можно было думать.
— А если у нас получится? Мы что, растворимся даже в ее воображении?
— Наш мир рухнет только в том случае, если мы не спасем ее.
— Но этого мира, который может рухнуть, не существует, — с ударением сказал Канэван. — Его субстанция не больше, чем сны.
— А кто говорит, что любой мир сделан из чего-то большего? — спросил Макнайт и хмыкнул. — Скажите спасибо, дружище, что мы являемся конструктом поистине высшего воображения, последовательность которого находится за пределами практического измерения, и оказались способны наслаждаться существованием таким же богатым, как и любое живое создание. Радуйтесь, что мы не вымышленные персонажи, которые живут захламленной, забитой всякой всячиной жизнью и погибают на последней странице общедоступной книги. Она дала нам независимые мысли, этот наш бог, и надежды, и стремления; мы действовали по собственному произволению, нам было позволено оступаться, совершать ошибки, задавать вопросы ей самой, а теперь даже принести ей в дар наши жизни. И все это по нашей собственной воле.
