Господин мертвец - страница 213
— Вы думаете, что можете скрывать свои мысли от мейстера?
Зиверс колебался с ответом, но затем, видно, понял, что и так сболтнул лишнего, и назад дороги нет.
— Скрывать или нет, а есть среди мертвецов мнение, что можно затаить мысли от тоттмейстера. Просто привычка нужна. Просто мысль должна стать маленькая и как бы неважная. Загнать ее надо поглубже, как обойму в винтовку. С глаз долой, словом. Тогда тоттмейстер ее не почует, стало быть…
— Вы идиот, — Дирк покачал головой, — И идиот, опасный для окружающих. Что вы тут читали? Дайте мне эту вашу дрянь.
Зиверс с неуклюжей поспешностью вытащил из-за пазухи стопку потрепанных листков, передал Дирку. Скверная дешевая бумага, неровные машинописные строки, поплывшие в некоторых местах от сотен прикоснувшихся к ним пальцев. Дирк взял бумажки брезгливо, как берут в руки грязную салфетку или половую тряпку.
— Значит, это и есть сочинения господина Либкнехта? Очень интересно.
— Статья, господин унтер-офицер, называется «Милитаризм и мертвецы».
— Нет, рядовой Зиверс. Может, где-нибудь в Берлине это и статья. А здесь, на фронте, это подрывная литература. Вы знаете, что полагается за распространение подрывной литературы и революционную деятельность?
Зиверс-Шкуродер пробормотал что-то сквозь зубы. Зубы были крепкие, белые, как у молодого волка. И сам Зиверс сейчас походил на волка — присмиревшего, ощущающего чужую силу, но все же не покорного. Немного оробевший от неожиданности, он ощущал себя неловко перед Дирком, сам был какой-то помятый, грязный, скособоченный. И, кажется, сам презирал себя сейчас за то, что выглядит именно таким.
«Кажется, он ненавидит меня, — отстраненно подумал Дирк, — Неужели только лишь из-за того, что я — унтер-офицер? Или тут нечто большее? Может, он уже провел для себя ту самую линию, и я для него — даже не командир, а попросту предатель, не собирающийся отказываться от службы человеку? Как это мерзко. Быстрей бы закончить».
— Революционной деятельности я не веду, господин унтер, — отрывисто сказал Зиверс, глядя себе под ноги, — А статья — она статья и есть. Писанина и все.
— От кого вы ее получили?
— Нашел в траншее, — Зиверс вскинул голову, вновь переходя к состоянию самоуверенной дерзости, как человек, которому терять уже нечего, — Ну и взял на самокрутки. Бумага еще ничего. Что ж не взять-то?
— Значит, прочитали?
— Прочитал. Стрельбы нет, все лучше, чем червей кормить.
— Стремление к знаниям похвально, — Дирк усмехнулся и, подняв листки к глазам, стал читать вслух, — «Сейчас, сквозь кровавую пелену мировой бойни еще нельзя различить, чем это обернется в будущем. Многие из тех, кто старательно не понимает сути вещей, считают, что Чумной Легион так и останется страшной игрушкой, которую уберут в пыльный шкаф, как только в ней отпадет надобность. Они не слышат грозного ропота того класса, в котором отчаянье смерти соединилось с болью одиночества, а горечь нищеты — с пониманием собственной беспомощности. Сейчас этот класс, класс мертвых солдат и забытых героев, еще не готов даже воспринять сам себя. Но пройдет время — может, год, а может, и более того — когда он откроет глаза. И спросит: «Кто я?». И в этот миг те, кто его создал, будут обречены…».
Дирк поморщился, смял хрупкие листки в руке и комом бросил под ноги.
— Значит, мыслите себя в авангарде нового класса, рядовой Зиверс?
— Да уж лучше, чем быть цепным псом, — огрызнулся Шкуродер, недобро щурясь, — Вы, господин унтер, конечно в некотором смысле из нашего брата, да только и вы, пожалуй, всего не понимаете.
— Вот как? — Дирк опять ощутил зуд в указательном пальце, терпеливо лежащем на спусковом крючке верного «Марса», — Вы хотите сказать, что я все это время не был с вами? Не шел вместе с вами на штурм? Не подставлял живот под пули?
— Тут спору нет, солдат вы тертый, и похрабрее многих, — согласился Зиверс, — На этот счет, господин унтер, я вам ничего не скажу. Бывало, и мою шкуру из огня спасали.
— Так отчего же я не провозглашаю себя апологетом нового класса? Отчего не читаю никчемных статеек?
— Порода у вас другая… Я не в дурном смысле, господин унтер. Порода — она и у человека и у мертвеца бывает.
— Ненависть к живым — что ж это за порода?
В глазах Зиверса зажглись огоньки. Багровые, вроде тех, что осветительными ракетами по ночам поднимаются над траншеями, заливая развороченное поле зыбким, но в то же время тяжелым, светом.
— Знаете, господин унтер, я ведь до войны лудильщиком работал. Снимал каморку, в которой денно и нощно смердело крысами и мочой, жрал всякую дрянь, а иногда и вовсе ничего не жрал. Несколько пфеннигов в день, вот и весь заработок. Сидишь, скрючившись, и работаешь, пока пальцы не сведет, как от ледяной воды. И полицмейстер, если завидит тебя на улице днем, манит пальцем, а потом коротко бьет кулачищем поддых. Мол, живи себе, небо копти, да не забывайся… А то и гимназисты лавчонку камнями забросают. И попробуй обидь кого, тут уж ребра переломают живо…
— Господи, да причем здесь ваша лавка?..
Но Зиверс, накопивший в себе злость, продолжал говорить, и перебить его теперь было сложно. Даже пистолета он не замечал.
— Люди — порядочная дрянь, господин унтер. Они всегда готовы плюнуть в лицо тому, кто ниже их. Вот отчего все эти революционные басни нынче так популярны… Меня за человека не считали даже тогда, когда я был жив. И если бы я издох в своей норе, внимания обратили бы не больше, чем вы — на дохлого французишку. А потом меня призвали. Лимбруг, восемнадцатый год. Меня научили держать винтовку, а если я путал левую ногу с правой, фельдфебель, здоровенный детина с быка весом, живо отпускал мне такую пощечину, что свет в глазах мерк. Я видел там их всех. Лощеных адъютантов, злых, как маленькие хорьки. Тучных оберстов, надменных и свирепых. Всю эту публику видел, вдоволь этой каши почерпал. Ночевали мы в бараках, где было по колено воды. А жрать давали гнилую картошку пополам с гороховыми отрубями. Даже там мы, надежда и опора Германии, не были людьми. Понимаете?
