Gorelom - страница 99
— А как ты понял, что у тебя есть дар?
— Мне сказали.
— Кто?
— Моя мать. Она каждый день давала мне фломастеры, бумагу и уходила на работу. Я нарисовал очень много разных картинок. С небом, домами, деревьями, людьми и машинками… Как все дети. Мать обратила на них внимание лишь однажды, когда стопка дурацких рисунков рассыпалась по комнате от сквозняка… Следующее утро я встретил в приюте.
Над разломом повисла гнетущая тишина. Или она показалась такой только Яну? Во всяком случае, он не удержался от пояснения:
— Ни на одной картинке я не изобразил солнца. Мать заявила, что я чудовище.
— И ты поверил?
— Ну, я был тогда ребенком. Дети доверчивы.
— И очень восприимчивы. Знаешь, ведь никто не знает, как это происходит… Наверное, надо очень сильно не любить ребенка, чтобы он перестал верить в солнце. И если ему не встретится никто, кто вернет ему надежду, то он обречен стать…
— …гореломом, — закончил Ян сухо. — Не ты первая, кто проводит параллель между солнцем и любовью.
Амилия тихо засмеялась:
— А ты надеялся услышать из моих уст свежую истину?
— Вдруг ты знаешь?
— Нет. Но я знаю, что нет никого, кто не мог бы любить. Есть те, кто не хочет или ленится. Есть те, кто страшится. Но всегда найдутся те, кто готов рискнуть.
— А есть те, чья любовь несет беду.
— Когда женщина ждет ребенка, она не уверена, что тот будет счастлив. Она знает, что жизнь непредсказуема и в ней полно бед. Так что же, она обрекает его на несчастья, рожая?
— А стала бы она его рожать, если б знала, что он обречен на несчастья?
— Ты не так спрашиваешь. Лучше спроси так: а перестала бы она его любить, если бы знала, что он обречен на несчастья?
— Иногда несчастье так велико, что человек не в силах с ним сражаться.
— «Если вы считаете свою беду неодолимой…» — с неясным выражением процитировала Амилия. — Разбивая беду, ты не уничтожаешь ее, а множишь. К тому же, хоть скала и сокрушит волну, но однажды распадется сама… Лишь океан поглотит волну без остатка.
— Если пропускать через себя все, то недолго протянешь.
— Зато боль разделенная — вдвое меньше.
— То есть ты обрекаешь того, кого любишь разделять страдания? Вместо того чтобы оберегать его от них?
Девушка промолчала. Пауза была невелика, но показалось насыщенной и многозначной. Не для Яна — для его собеседницы. Что-то Амилия переживала в этот миг, сильно далекое от настоящего момента.
— Скажи, а твой жених ушел поэтому? Надоело делить боль?
— Муж, — поправила Амилия. — Откуда ты…
— Видел кольцо в чашке.
— Мы оба решили расстаться. Ему не нравилось то, что я делаю. Он не мог видеть, как мне бывает плохо.
— Не хотел видеть, как тебе плохо? А пристрелить из жалости он тебя не предлагал? — избавиться от привычки уязвлять не так-то просто. Ян спохватился лишь, когда едкая фраза сорвалась с языка.
Амилия зябко повела плечами и поплотнее завернулась в куртку:
— Он хороший человек, просто не всем хватает выносливости.
— У тебя любопытное представление о хороших людях.
— Либо наивна, либо идиотка? — поддразнила она издали. — Я не наивна. Просто можно предпочитать видеть только хорошее, а можно только плохое. Как кому удобнее.
— В детстве я думал, что это такое наказание. Что я веду себя настолько плохо, что даже солнце не хочет смотреть на меня. С годами я убедился, что так оно и есть.
Амилия не улыбнулась в ответ. Она смотрела на Яна с другого края разлома испытующе и, как ему померещилось, с сочувствием. Это было не очень уютно и незнакомо — ощущать себя объектом чьего-то сострадания. Вот только жалости ему не хватало!
— А еще позже я понял, что это удобно и к тому же выгодно. Таким, как я неплохо платят.
Бравада не удалась. То ли обстановка действовала, то ли усталость, но прозвучало неубедительно.
— Ты извини меня, — Амилия все еще неотрывно смотрела на Яна издали.
— За что?
— Я сказала тогда, что ты ничего не сможешь найти в башнях.
— А теперь думаешь, что найду?
— Не знаю.
Что ж, в определенной степени обнадеживает.
— А я бы хотел знать, станет ли кто-нибудь искать нас или мы тут сгинем бесследно? — Ян попытался умоститься на жестком и холодном полу поуютнее. Доски угрожающе затрещали. Цокот когтей внизу выжидающе затих.
— Станут, — голос Амилии дрогнул и она ссутулилась, погрузившись в ворот большой для нее куртки. Только темный стриженый затылок виднелся.
Недовольно заворчала разочарованная Ева. Вот ее-то точно станут искать, но определенно не в Замке.
— Хочешь бутерброд? — Амилия вдруг встрепенулась, высунулась из куртки, как синица из дупла.
— Нет… Хотя, да. Спасибо.
— А ты, Ева?
Снизу рыкнуло, шумно прыгнуло и лязгнуло зубами.
— Не совала бы ты туда руки, — с сердцем посоветовал Ян.
— Ей там одиноко. И голодно.
— Вряд ли даже все твои бутерброды принципиально изменят ее настроение.
— Она хотя бы знает, что мы не забыли про нее.
— Забудешь, пожалуй…
* * *
Светало. Солнце уже поднялось достаточно высоко, но до пленников оно по-прежнему не добиралось. Они легко различали лица друг друга, одежду, даже мелкий мусор на полу, но солнечный свет растекался по уцелевшему перекрытию на этаж выше и вниз сочился лишь жидкими струйками. В подвал, где находилась Ева, он не попадал вовсе.
— Что делать?
— Не знаю.
Внизу негодующе завыло и заскрежетало.
— Может, попробовать что-нибудь бросить вверх и пробить перекрытия?
Они попробовали. Обломки досок были слишком легкими и не долетали, а крупных камней в переделах досягаемости не нашлось. Один более-менее увесистый булыжник Ян ухитрился швырнуть достаточно высоко, и тот пронзил трухлявое дерево наверху, но щель оказалась слишком мала.
