Эта страна - страница 60
Встречу назначили в библиотеке, библиотека предоставила малый конференц-зал. Там, за большим овальным столом, обычно собиралась лит-студия, и Игорь Львович, знакомясь с площадями и пространствами, как глянул, так обомлел: настоящий дубовый стол, не то что прежних времён, а времён плюсквамперфекта; барство за ним сиживало, земство, рыцари короля Артура, глянешь, дотронешься – и сам ты барин, рыцарь, под рыцарем конь… скачи… бей копытом… и сопровождавшие Биркина заведующая и Вера Фёдоровна обомлели тоже: положил москвич зоркий глаз на библиотечное добро, перетащит к себе в мэрию, если не сразу на квартиру… из краеведческого музея вещи только так пропадают, чекистский генерал ходит туда, как к себе в кладовку… Ну нет! пусть только попробует! И пожилые женщины переглядываются – грозный огонь в глазах! – а новый мэр, даже не подозревая, что докатился до кражи библиотечного имущества, просит провести заседание именно здесь.
Когда Саша пришёл, стол был на месте, и вокруг него уже рассаживались.
С Сашей поздоровалась Вера Фёдоровна. (Приятная женщина со стальными душой и нервами.)
Его познакомили с директором краеведческого музея. (Приятный мужчина с бесконечно усталыми глазами.) Ему показали главного редактора филькинской газеты. (Бодрый, быстрый. Не Сыщик и не Любочкин; сам вообще не пишет.) Большинство воскрешённых он знал. Вот профессор Посошков: чем-то озабочен, но не забыл кивнуть и улыбнуться. Вот Брукс: тоже кивнул, удивлённо и свысока. Кошкин, серьёзный и сдержанный, с разрешением на демонстрацию в кармане. Тридцать четвёртая комната почти в полном составе. Дядю Мишу почему-то не пригласили: видимо, маленький порядок вокруг себя – это для становления гражданского общества несерьёзно, а серьёзно – громкие речи, газетные фельетоны и толкотня на митингах. Брукс был – а дяди Миши нет, не было.
Ну, стало быть, расселись. (Не без вежливой борьбы за место рядом с мэром или прямо напротив.) Игорь Львович приветливо смотрит на присутствующих и говорит, что присутствующие наверняка понимают, каким необычным получится четвёртое ноября на этот раз. (Саша смотрит в окно; за окном стоят человеконенавистнические дни октября с их тяжёлой серой мглой, грязью дорог и осклизшими от ливней и мокрых вьюг деревьями.) Подлинное единство, говорит Биркин, заключается в том, что все мы, столь разные по жизненному опыту и устремлениям, готовы сплотиться, когда речь заходит об основных, базисных условиях существования государства – перед лицом кризиса, внешней угрозы и иных вызовов времени. (Вот прямо сейчас бледный красивый парень из тридцать четвёртой комнаты, боевик, бывший Марьи Петровны, идёт, аккуратно озираясь, по аллее центрального парка к ротонде, творению ссыльного архитектора, а из ротонды ему навстречу выходит полковник Татев и показывает удостоверение.) Когда-то, говорит Биркин, великой России предпочли великие потрясения. (Вот эти самые люди, думает он. Рехнуться можно.) И лишь зайдя в исторический тупик, мы осознали, насколько пагубен был путь бескомпромиссной вражды, революционной ломки устоев и отказа от наследства. Устои – это устои. Наследство – это наследство. Вы согласны, Александр Михайлович?
Подлинное единство, говорит Саша и задумывается. Что такое подлинное единство? Наш язык? Наши могилы? Слёзы на Девятое мая? Как мало в России бесспорного, и всё-таки кто осмелится сказать, что его нет? Да, говорит Саша, я согласен. (Вот прямо сейчас фон Плау мечется по съёмной комнатке в кособоком старом доме, а Казаров смотрит на него, прислонившись к стене, и опускает глаза каждый раз, когда тот оборачивается.)
Кошкин замечает, что у него есть дозволение властей провести коммунистическую манифестацию в день годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, и ему не очень понятно, о базисных основах какого государства идёт речь.
Да, говорит Игорь Биркин, да, безусловно. (Моральные уголовники, думает он. Это просто моральные уголовники.) Для того мы и собрались, чтобы обсудить…
– В Центральном комитете ПСР приняли решение идти под национальным флагом, – говорит профессор Посошков. – Но мы категорически против черносотенных флагов и не станем участвовать, если власти их разрешат.
Какое же это будет единство, думает Саша.
– Какое же это будет единство? – говорит кто-то.
– Единый фронт врагов революции, – говорит Кошкин.
– Мы, партия социалистов-революционеров, никогда не были против советской власти! Не подменяйте советскую власть большевиками!
– Анархисты пойдут оба раза под своим флагом.
– Что, и анархисты четвёртого пойдут? Отчего же это черносотенцам нельзя, а анархистам можно?
– Не смейте сравнивать!
– …Одну минуту…
– Отребье уголовное!
– …Одну минуту…
В поддержку мэра нужно сказать, что он и не подозревал, что вопрос о флагах превратится в центральный. Он-то думал, что заартачатся из-за даты, из-за лозунгов. Оказывается, нет: с удовольствием пойдут и седьмого, и четвёртого, особенно если намекнуть, что без четвёртого никакого седьмого не будет. Никаких претензий к национальному единству. Полное неприятие экстремизма. (Власти по инерции придерживаются мнения, что красные флаги безопаснее русских маршей.) Всё было хорошо, пока не начали выяснять, кто под каким флагом пойдёт, не пойдёт или лучше умрёт, чем окажется рядом.
Для профессора Посошкова триколор – это русский национальный флаг, флаг Временного правительства, Учредительного собрания. Для Кошкина, левых эсеров, анархистов это символ Добровольческого движения, символ контрреволюции… национал-предателей, чего уж там. (Но, с этой точки зрения, кто из них не национал-предатель? Одни подписали Брестский мир. Другие содействовали интервенции. Россия XXI века пытается – отделив хорошее от хлама – наследовать и тем, и другим… Россия XXI века ласковое теля, она даже Первомай празднует под знаком растущей солидарности трудящихся и эксплуататоров… наследует и не желает знать, что тогда, сто лет назад, Россию предали все. Вот поэтому у нас День единства – 9.05, а не 4.11. Поэтому почти нет вопросов к дедам и очень много – к прадедам.)
